Мы смотрели ему вслед, и мне хотелось побежать за ним, и обнять, и никогда не отпускать. Я хотела сказать ему, что люблю его и что буду любить до самой своей смерти. Потому что это так. Я люблю его больше, чем лимонные конфетки с шипучкой, больше, чем мятную карамель, больше, чем Типс, маму и папу, больше всех их вместе. И это правда.
По дороге домой я подобрала нарцисс. Я заложила его в дневник, на эту страницу. И он всегда будет здесь отмечать тот день, когда погиб Гарри, и тот день, когда я впервые поняла, что люблю Ади.
Среда, 10 мая 1944 г.
Ади до сих пор не приехал нас навестить. Я всё надеюсь и надеюсь каждый день. Интересно, он вообще когда-нибудь приедет ещё? Не могу перестать думать о нём: как он уходил по этой дорожке и что я, может быть, видела его в последний раз в жизни. Миссис Блумфелд всё повторяет, что операция во Франции должна начаться совсем скоро. Теперь уже в любой день, говорит она, – когда будет подходящая погода. Им нужно дождаться подходящей погоды. Сегодня море бурное. Надеюсь, оно всегда будет таким, и Ади не придётся высаживаться ни в какой Франции, и с ним ничего не случится.
Днём я помогала маме и Барри вытаскивать телёнка. Он уже через десять минут начал ходить. Я много раз видела, как рождаются ягнята, и телят много раз видела, но всё время удивляюсь, как быстро у них получается встать на эти свои шаткие ножки и пойти. То, на что у нас год уходит или даже больше, они могут сделать всего за час.
Мама немного грустная. Это потому что она не получала писем от папы с тех пор, как он уехал. Мы даже не знаем, где он. Мы думаем, он всё ещё в Англии, но на самом деле не знаем. Мы стояли на коленях в поле и смотрели, как телёнок первый раз пробует подпрыгнуть, изо всех сил старается, и Барри хохотал до упаду. Но мы с мамой не смеялись, потому что наши мысли были совсем не здесь. Если бы Барри там не было, я бы, наверное, сказала ей: «Мам, я знаю, каково это: скучать по тому, кого ты очень-очень любишь».
Я не могу рассказать Барри, что люблю Ади, это уж точно, потому что он ещё слишком маленький и не поймёт, а если поймёт, то расстроится. Он никогда этого не говорил, но я знаю, он хочет, чтобы я стала его подружкой. Но я ни за что не стану его подружкой, только не сейчас. Барри мне больше как брат, как друг, – настоящий хороший друг. Но с Ади всё по-другому, совершенно не так.
Суббота, 20 мая 1944 г.
К нам приехала погостить миссис Тёрнер, мама Барри (ей нравится, чтобы мы называли её Айви). Во вторник она просто свалилась нам как снег на голову. Сказала: чтобы сделать Барри приятный сюрприз ко дню рождения – он через два дня. Она устроила ему знатный сюрприз. Она всем нам устроила сюрприз. Мы вернулись из школы, а она уже тут как тут, сидит вместе с мамой за кухонным столом, и чемодан рядом. Она обняла Барри так крепко, что я думала, у него глаза вылезут, и ещё ущипнула за щёку, и было видно, что ему это совсем не понравилось. У неё на лице толстый слой пудры и ярко-алая помада, которую Барри всегда стирает со своих щёк после того, как она его поцелует, а она это делает очень часто. А брови у неё подрисованные, а не настоящие, – прямо как у Марлен Дитрих в кино, говорит мама.
Барри не особенно разговорчив с тех пор, как она приехала, да и все остальные тоже. Никто не успевает вставить ни слова. Его мама вообще не перестаёт болтать, «она кого хочешь до смерти заговорит», – это дедушка так сказал. А ещё всё время курит, «дымит, как чёртова труба», – так тоже дедушка сказал. Но Айви славная. Мне она нравится. Она приехала с подарками для всех и снова и снова повторяла, какие мы добрые, что присматриваем за Барри ради неё. Сегодня весь ужин она рассказывала нам историю за историей, про «Лондонский блиц», то есть бомбёжку, про сирены воздушной тревоги, как все бегут в укрытия и ночуют на станциях метро. Она говорит с городским акцентом, как и Барри, только гораздо громче и гораздо больше. Айви очень гордится своим большим красным лондонским автобусом.
– Я так вам скажу. Ничегошеньки не остановит мой семьдесят шестой, уж он-то доедет куда надо, – заявила она сегодня вечером. – Ну и что, что дороги все в ямах, мосты косые, дома порушились. Да пусть их бросают все взрывалки клятые, куда захочут. Помешают они моему автобусу попасть, куда ему до чёртиков надо? Это уж, клясть их, навряд ли, так я вам скажу.
Барри иногда пытается её утихомирить, но ничего не получается. В конце концов он просто уходит, а она продолжает болтать. Теперь он проводит даже больше времени на ферме вместе с дедушкой и дядей Джорджем. Его мама всё говорит прямо: ей ни вот на столечко не нравится деревня и особенно фермы. «Такой запах, такая грязь. Эти все коровы. И все эти птицы клятые по утрам поспать не дадут». Вчера они с мамой мыли в раковине посуду после ужина, и вдруг Айви расплакалась.
– Что стряслось? – спросила мама, обнимая её.
– Да зелень эта вся, – всхлипнула Айви и показала на окно. – Одна только зелень кругом адская. И никаких домов. И так пусто. Ненавижу зелень. Не знаю почему, но просто ненавижу.
Она вообще почти не выходит из дома, только сидит на кухне, курит и пьёт чай. Маме она очень нравится, потому что с ней веселее и ещё потому что мама Барри любит помогать. Ей нравится хлопотать, носить что-то туда-сюда, отскребать полы, гладить и наводить лоск. Она начистила плиту дяди Джорджа, так что он теперь тоже счастлив. Барри не говорит, что ему хочется, чтобы его мама уехала домой, но ему хочется, я чувствую. Не то чтобы он её прямо-таки стыдился, но видно, как ему неуютно, когда она рядом. Он хочет или быть в Лондоне с ней, или здесь с нами, но не то и другое вместе. По крайней мере, мне так кажется.
Одно хорошо: Айви всё время подтрунивает над дядей Джорджем, – а больше никто не смеет этого делать, – из-за дырок на локтях его куртки и из-за того, как он неопрятно выглядит. Пару дней назад она усадила его и подстригла. И куртку зачинила. А когда дядя Джордж начинал ворчать, как обычно, что мы все тут живём у него на голове, и теперь в собственном доме найти ничего нельзя, и что он жил в мире и спокойствии до нашего приезда, она просто рассмеялась.
– Да ладно, – сказала Айви (получилось, скорее, «далано»). – Ты ж будешь скучать по ним, когда они обратно уедут, ты ж сам это знаешь, чудной ты старый ворчун.
Удивительно, но дядя Джордж не стал с ней спорить. Он задумался ненадолго, а потом согласился:
– Может, и буду. Да, может, и буду.
И, по-моему, он это говорил всерьёз.
Понедельник, 22 мая 1944 г.
Одиннадцатый день рождения Барри. Мама Барри привезла с собой именинный торт. Она несколько недель копила карточки на еду. «Я вон как особо расстаралась», – похвасталась она. Торт и получился особый: фруктовый, с марципаном и королевской глазурью, а сверху на ней голубым сахаром было написано имя Барри. Именинник задул свечки и закрыл глаза, чтобы загадать желание. У Айви в глазах стояли слёзы, и она изо всех сил старалась не расплакаться. Я думаю, они оба пожелали одного и того же, хоть и невозможного: чтобы отец Барри вернулся домой.
