Папа, как выяснилось, очень быстро – куда быстрее, чем все ожидали, – выздоровел и вернулся обратно на фронт. Отыскать его оказалось делом не таким легким, но доктор Кроу не сдавался и в конце концов установил, что его вместе с полком отправили в местечко Ипр в Бельгии. Мне о своих поисках доктор тогда ничего не рассказывал, заверял лишь, что делает все возможное, чтобы найти папу. Я старалась не слишком много о нем думать, но на деле ни о чем другом в те месяцы думать у меня не получалось. Я боялась за папу, тосковала по нему, скучала по его голосу, рисовала в своем воображении, как он спешит мне навстречу, распахнув объятия, подхватывает меня на руки и начинает кружить. Я представляла, что́ он испытал, когда ему сказали, что мы с мамой обе погибли на «Лузитании». Я пела луне, когда только могла, пела без слов, слушала ее и говорила ему, что я жива.
К счастью, я тогда почти ничего не знала ни об опасностях, которым он подвергался, ни об ужасах той чудовищной войны. Все это от меня скрывали. Мы с матушкой Мэри каждый вечер молились о нем. Я безоглядно поверила ей, когда она сказала, что Господь позаботится о папе и вернет его мне целым и невредимым. Я жила в окружении своей новой семьи, купаясь в их любви и заботе. Они утешали и поддерживали меня, они развеивали мои страхи, они были рядом в самые черные часы, когда я вспоминала маму и ее шелковый халат с павлинами, колышущийся на волнах. Когда я плакала, а плакала я частенько, меня никогда не оставляли с моими слезами один на один. Рядом каждый раз был кто-то, готовый обнять, утешить, ласково улыбнуться.
И за стенами нашего дома, за пределами моей силлийской семьи, я чувствовала тепло и поддержку, и в школе тоже – если не считать мистера Бигли. Он один остался верен себе. Не зря же его прозвали Зверюгой. Все же остальные, когда им стала известна моя история, изо всех сил старались сделать так, чтобы я вновь смогла почувствовать себя как дома. Они искренне раскаивались в своих былых подозрениях, искренне старались загладить несправедливость и боль, причиненные мне. Каждый добрый поступок делался началом новой дружбы или возрождал старую. Вскоре все обиды были забыты. При поддержке Альфи я, как никогда прежде, с головой окуналась в жизнь семьи, острова и школы. Их горести, переживания и трагедии стали и моими тоже – а всего этого за нелегкое военное время выпало на их долю ох как немало. Но и их радости тоже были моими. Я прикипела к этому краю, к этим людям. Я стала островитянкой, силлийкой.
Моя жизнь на Брайере шла по накатанной колее: по утрам мистер Дженкинс на лодке отвозил нас в школу, где я, по настоянию мисс Найтингейл, на каждом собрании играла на пианино; после школы мы с Альфи катались верхом на Пег, по выходным иногда выбирались на «Пингвине» порыбачить, время от времени я навещала дядю Билли в его сараюшке на берегу и что-нибудь ему рисовала, помогала матушке Мэри печь хлеб, а изредка мы отправлялись на «Испаньоле» в плавание к Восточным островам, посмотреть на тюленей – мы все погружались на борт, поднимали «Веселого Роджера» и дружно затягивали любимую песенку дяди Билли про «йо-хо-хо». И конечно же, не было ни одного воскресенья без того, чтобы мы не пошли в церковь. Водила нас туда матушка Мэри, чей голос неизменно звучал громче и жарче остальных в общем хоре, когда пели гимны, и никогда больше мы не сидели на нашей скамье в одиночестве. И все же, как бы счастлива я ни была в моей островной жизни, каждую ночь я тосковала по маме и беспокоилась, как там папа на войне. Я пела луне. И слушала луну. Были ночи, когда я явственно слышала папино пение. Но были и такие, когда я его не слышала, и тогда я плакала и засыпала, не веря, что увижу его живым.
Помню, как-то раз после школы мы с Альфи отправились кататься верхом. Он почему-то поторапливал меня, говорил, что нужно поскорее ехать домой, но упорно не желал признаваться зачем. Я же никуда не спешила. Он знал, что я могу пропадать так до самого вечера, катаясь на Пег часами. Но Альфи настаивал и гнал Пег домой во весь опор. Переупрямить его мне не удалось, поэтому я нехотя уступила и с удовольствием отдалась скачке. Когда впереди показалась Зеленая бухта, Пег перешла на галоп.
Однако когда мы доехали до нашей фермы, то почему-то не остановились, как я ожидала, а проскакали мимо по дорожке, ведущей к пристани. Я спросила Альфи, куда мы едем, но он ничего не ответил. У причала была пришвартована лодка с Сент-Мэрис. На пристани стояли доктор Кроу, матушка Мэри с Джимом и дядей Билли и десятки других островитян. Толпа собралась довольно приличная. Я заметила, что в середине ее стоит рослый мужчина в форме. Я было решила, что это, наверное, тот офицер из гарнизона, который был у доктора Кроу, тот самый, что тогда увел Вильгельма прочь. Но потом я увидела, что у него есть усы и что он выше, значительно выше ростом и направляется к нам какой-то жирафьей вихляющейся походкой, широкими шагами, длинношеий и сутулый. Мне была знакома и эта походка, и эти усы, и эта сутулая спина, и эта длинная шея. Но лишь когда он снял фуражку, я окончательно поверила в то, что это папа, и бросилась к нему. Он схватил меня в объятия и принялся кружить. Так, обнявшись, мы и стояли на пристани, пока не иссякли слезы. Это было очень, очень долгое объятие.
Глава двадцать восьмая
Те, кого мы помним (продолжение бабушкиного рассказа)
В тот вечер, когда мы с папой вышли из дома прогуляться, Пег притрусила знакомиться с папой, и мы втроем долго стояли на берегу, слушая шелест волн. Взгляды по меньшей мере двоих из нас были прикованы к луне, яркой и полной, – к нашей луне. Мы вместе напевали нашу мелодию, но теперь луну можно было больше не слушать. Мы снова были вместе.
В каком-то смысле, наверное, это и был конец нашей истории, но, разумеется, на самом деле никакой это был не конец. Никакого конца не существует, потому что там, где кончается что-то одно, всегда начинается что-то другое. Папа погостил у нас всего пару дней. У солдат на войне не бывает отпусков, объяснил мне папа, максимум его могут отпустить на несколько дней на побывку, если повезет – повидаться с родными и друзьями. Мы, естественно, говорили и о маме, и о потоплении «Лузитании». Но не слишком много, и я так и не рассказала ему про ее халат с павлинами. Думаю, для него это было бы уже чересчур. Но мы много плакали, когда оставались наедине, потому что наши мысли то и дело возвращались к маме.
Однако же, когда мы оказывались в обществе моей силлийской семьи, мы куда больше говорили о том, что теперь будет со мной. Папа был категорически против того, чтобы я возвращалась обратно в Нью-Йорк через Атлантику, «пока океан кишит этими подлодками», как он выразился. У него была одна дальняя родственница, какая-то тетка, в Бате, на Большой земле, которая согласилась взять на себя заботу обо мне, пока не кончится война. По словам папы, она жила в прекрасном каменном доме, посреди деревьев, поблизости от хорошей школы, в которой она по стечению обстоятельств была директрисой. Однако я отказалась ехать к ней столь же решительно, как он отказывался отпускать меня обратно в Нью-Йорк. Мы с ним даже поругались, – пожалуй, это был первый раз за всю мою жизнь, когда я поругалась с папой.
Спасла положение матушка Мэри, горячо вступившаяся за меня. Она сказала, что неправильно отправлять меня жить к, в общем-то, незнакомому человеку, что я успела стать для них членом семьи и что я могу жить у них сколько хочу, по крайней мере, до тех пор, пока не кончится война, и что, что бы ни случилось, их дом всегда останется моим домом. За поддержкой она обратилась к Альфи с Джимом. Я до сих пор помню, что́ тогда ответил ей Джим.
