Мы стояли рядышком, глядя на четыре толстые трубы. Из каждой валил темный дым, и тянулся над нашими головами, и рассеивался за кормой корабля.
– Слышишь, как бьется ее сердце? – спросил меня Брендан как-то раз, когда мы стояли на палубе, любуясь кораблем. – Иногда мне кажется, что «Люси» – живое существо, огромная добродушная великанша, которая бережет нас, а мы делаем то же самое для нее. Для меня она не просто корабль. Для меня она друг. Самый большущий и самый прекрасный друг, какой только может быть на белом свете.
И это была истинная правда; каждая мелочь на «Лузитании» поражала воображение. Теперь я знала, что́ приводило в движение эту громаду, где и каким образом зарождался этот дым, эта волна за кормой.
– Это самый прекрасный в мире корабль! – восхищался Брендан. – «Люси» лучшая в мире, правда же?
Правда, чистая правда.
Именно там, на корме, мы с Бренданом и стояли, облокотившись на ограждение и глядя на море, в то последнее утро. В тумане смутно вырисовывались очертания берегов Ирландии.
– Где-то через пару часиков мы пройдем мимо мыса Старая Голова, – сказал он. – Как туман рассеется, даже сам Кинсейл увидим, если повезет, конечно, ну и если фантазию включим. Вот бы показать его тебе, Мерри. Я же тебе говорил, что я там родился, да? Парнишкой я бредил морем. Часами торчал на стене в порту Кинсейла, болтал ногами да глазел на рыбачьи лодки. Они все сновали туда-сюда, а на горизонте дымили большие корабли с огромными трубами, вроде как у нас. Я все мечтал отправиться туда, где они побывали и куда шли. Хотел знать, что там, за горизонтом. Я должен был уехать. Большой мир манил меня, и я стремился к нему навстречу. Все равно дома мне ничего не светило, слишком уж много нас уродилось, целых четырнадцать, и еды на всех вечно не хватало. Я уж восьмой год как плаваю, и за все это время дома не был ни разу. Я спал и видел, поскорее бы оттуда убраться. Но знаешь что, Мерри? Я скучаю, очень скучаю.
Он на какое-то время умолк, и я поняла, что ему грустно, хоть это было очень на него не похоже. А потом вдруг грусть на его лице сменилась внезапной улыбкой, и он весело рассмеялся.
– Я уж и со счета сбился, сколько раз проплывал мимо на этом корабле по пути в Ливерпуль, Мерри, – продолжал он. – И все равно каждый раз выглядываю, не сидит ли там какой-нибудь парнишка вроде меня, болтая ногами, глядя, как мы медленно проплываем на горизонте, и думая: вот здорово было бы отправиться в море на таком огромном корабле. Когда-нибудь я вернусь домой, Мерри, обязательно вернусь. Войду в дом и скажу: «Это я, ма, Брендан». Что тут начнется! Все бросятся меня обнимать, а ма глянет мне за шиворот и будет бранить за то, что я опять не вымыл шею как полагается.
Его голос звенел весельем – весельем, от которого, подумала я, был один шаг до слез. Он обнял меня за плечи и повел прочь.
– Думаю, мы пройдем мимо Кинсейла сегодня часика в два дня, – сказал Брендан, – как раз после обеда. Знаешь что, Мерри? Мы могли бы встретиться снова, и я показал бы тебе его. Я зайду за тобой в столовую и приведу тебя, когда мы будем близко. Как тебе такая идея? Может, это будет попозже, чем в два. В таком тумане капитану пришлось чуток снизить скорость. Мы сейчас делаем узлов пятнадцать, не больше. Но к обеду туман наверняка немного рассеется, а то и вовсе уйдет. Будем надеяться. Я захвачу свой бинокль, Мерри, тогда ты сможешь хорошенько разглядеть Кинсейл. – Он свел брови и огляделся по сторонам. – Терпеть не могу туман на море, никто из моряков его не любит.
После этого я вернулась обратно в каюту и обнаружила, что мама снова крепко спит. Я присела за столик и принялась писать ей очередную записку, в которой говорилось о том, что я ушла на обед в столовую. И тут мое внимание привлекла газета, лежавшая у нее на койке, прямо на одеяле. Мама явно уснула за чтением. Судя по всему, это была та самая газета, которую дедуля Мак читал маме в день нашего отплытия. Мне стало любопытно, и я взяла ее. В самом центре страницы было крупным шрифтом напечатано объявление. Кто-то обвел его карандашом; видимо, дедуля Мак, подумала я. На то, чтобы его прочитать, у меня ушло очень много времени, потому что многие слова были слишком длинными и сложными для меня, и часть из них мне просто пришлось пропустить. Зато буквы были большими, так что кое-какие слова мне все же удалось разобрать, хотя нельзя сказать, чтобы все они были мне понятны.
ВНИМАНИЕ!
Напоминаем пассажирам, отправляющимся в плавание через Атлантику, что, поскольку Великобритания и ее союзники находятся в состоянии войны и в зону боевых действий входят воды, примыкающие к Британским островам, в соответствии с официальным заявлением, выпущенным правительством Германской империи, суда, следующие под флагом Великобритании или любого из ее союзников, подлежат уничтожению в указанных водах, а лица, путешествующие через зону боевых действий на кораблях, принадлежащих Великобритании и ее союзникам, делают это на свой страх и риск.
Я только закончила читать это объявление и пыталась понять, что оно значит, когда мама рядом со мной зашевелилась на койке, просыпаясь. Я торопливо положила газету обратно, но было уже слишком поздно. Мама меня увидела.
– Дай сюда газету, Мерри. Сию же минуту.
Она рассердилась на меня, а я не могла понять за что. Я подошла к ее койке.
– Что это значит, мама? – спросила я, протягивая ей газету.
– Ничего. – Мама вырвала ее у меня из руки. – Ровным счетом ничего.
– Ведь это объявление показывал тебе дедуля Мак, да? – сказала я.
– Все это вздор, вздор и ничего более, – пренебрежительным тоном произнесла мама и бросила газету в мусорную корзину. – Немецкая пропаганда, Мерри, вот что это такое, и в мусорной корзине ей самое место. И чтобы я ни слова об этом больше не слышала!
Но я знала, что она говорит неправду. Я видела, что она встревожена и пытается это скрыть.
– Что все это значит? – спросила я ее. Мама ничего не ответила. – Они что, собираются напасть на нас? Собираются, да? Это дедуля Мак пытался тебе сказать, да? Он пытался предостеречь нас. Он не хотел, чтобы мы куда-то плыли, да? И все из-за этого.
Я уже почти кричала на нее, и по лицу у меня катились слезы.
– Хватит, Мерри, – оборвала меня мама. – Прекрати. Ты ведешь себя глупо. Я же тебе говорила, нам не о чем беспокоиться. Всего через несколько часов мы сойдем на берег в Ливерпуле, сядем на поезд до Лондона и завтра в это время уже будем у папы в госпитале. Это то, ради чего мы все и затеяли, то, зачем мы едем. И пока что наш корабль никто не потопил, правда?
– Но они еще могут! – выкрикнула я. – Они еще могут! И тогда мы никогда больше не увидим папу! И все это будет по твоей вине! Я терпеть не могу, когда ты не говоришь мне важных вещей, когда ты ведешь себя со мной, будто я маленькая девочка! Я не маленькая! Не маленькая!
Я в слезах выскочила из каюты. До меня донеслись ее рыдания.
Прежде чем идти в столовую, я заставила себя успокоиться. Когда я вошла, в зале, как обычно, звучал рояль, а мое новоявленное «семейство» уже ждало меня. За обедом ребятишки весело болтали, но я их толком не слушала. Селия, по обыкновению, сунула мне своего плюшевого мишку. Я усадила его к себе на колени, но она настойчиво напоминала мне, чтобы я гладила и кормила его. Мысли мои, впрочем, были очень далеко. Я могла думать лишь о том, как, должно быть, расстроилась мама из-за того, что я ей наговорила. Я никогда прежде не позволяла себе разговаривать с ней в таком тоне и уже горько в этом раскаивалась.
