Выходил я оттуда чуть ли не вприпрыжку, думая, что все-таки не все еще потеряно в нашем сумасшедшем мире, что все еще может быть (и будет) хорошо. И словно бы даже сама природа задалась целью подтвердить мои мысли. С ярко-синего неба сияло солнце, море лениво лизало песок, в вышине носились ласточки. И тут, шагая по берегу Зеленой бухты, я наткнулся на старого мистера Дженкинса, который шел куда-то по своим делам в сопровождении своей кошмарной псины. Он противный старый брюзга, и собака у него ничуть не лучше, – они оба из тех, с кем лучше не иметь никаких дел. Так что я почел за лучшее держаться от них поодаль. Однако, когда он поманил меня к себе, я вынужден был подойти. Он поинтересовался, слышал ли я последние новости. Надо полагать, еще один наш корабль, торговое судно, был торпедирован на западных подступах. По его словам, спасти никого не удалось. Лучше бы уж я не останавливался с ним поговорить.
Дядя Билли, по своему обыкновению, возился со своей лодкой. Меня он не заметил. Он почти никого вокруг не видит, то ли потому, что не смотрит, то ли потому, что не желает видеть, то ли и то и другое сразу. Пожалуй, в такой манере есть разумное зерно. Он ни с кем не разговаривает, разве что с близкими родственниками, да и то не слишком часто. Занимается своими делами, интересуется только тем, что ему близко. А о горестях большого мира знать ничего не желает. Такое впечатление, что он понимает (а может, он и впрямь понимает), что для него, да и для всех нас, это единственный способ сохранить рассудок и спасти душу. Возможно, Билли порой и живет в мире своих фантазий, но в данном вопросе, полагаю, он прав, и нам всем не мешало бы последовать его примеру. В противном случае, боюсь, эта война, со всеми ее невзгодами, сведет нас с ума.
Меня возмущают ужасы этой войны. Поделиться с кем-то такими мыслями я не могу, тем более сейчас, после потопления «Лузитании», из опасения быть обвиненным в недостатке патриотизма и в том, что я не думаю о наших солдатах на фронте. Я люблю Англию ничуть не меньше прочих, но неужели, для того чтобы любить Англию, так уж необходимо любить войну? Я знаю, что война не несет ничего хорошего, и не важно, кто в ней победитель, а кто проигравший. Я просто хочу, чтобы страданиям, боли и горю пришел конец. Сколько их я повидал, скольких лечил – этих морячков, многие из которых были совсем еще мальчишками, морячков, которых выносило на берег Сент-Мэрис – утонувших, чудовищно обожженных, полумертвых от холода. А ведь все они, как Джек Броуди, чьи-то дети, чьи-то возлюбленные. И все они совсем не так уж давно были новорожденными, как Красавчик, у всех впереди была жизнь и счастье.
Так я и отправился с тяжелым сердцем на другой конец острова, навестить маленького Филипа Блессида, который уже довольно давно болеет коклюшем. Сейчас на острове трое детей, которые страдают этим недугом. Двое остальных уже почти выздоровели, но у Филипа слабая грудь, поэтому в его случае выздоровление несколько затянулось. Однако на сей раз Филип оказался уже на ногах, был вполне бодр и почти не кашлял. Миссис Блессид тоже пребывала в отличном расположении духа и явно очень радовалась, что мальчик идет на поправку. Ей явно хотелось усадить меня за стол, угостить чашкой чаю и поговорить. (Чай – такой скучный напиток, а в дни посещения больных нам, докторам, приходится по столько раз на дню его пить.)
Именно миссис Блессид первой поведала мне невероятную историю о Люси Потеряшке – о том, как пару недель назад девочка заблудилась в тумане и все целый день повсюду ее искали, а она все это время кругами ездила по острову верхом на Пег – «а ведь эта лошадь сущий дьявол, доктор», – не зная, где находится, а потом Билли-Приплыли наткнулся на нее и взял к себе в дом. Должен сказать, что в изложении миссис Блессид история эта прозвучала довольно невразумительно, и мне не очень-то в нее верилось. Однако же едва я вышел за порог дома Блессидов и направился в сторону церкви, как увидел несущуюся навстречу мне по склону холма Люси верхом на Пег. Я с первого же взгляда заметил, что Люси словно подменили. И куда только подевались ее измученный, затравленный вид и потухшие, запавшие глаза? На щеках девочки играл румянец, глаза сверкали. Она даже помахала мне в знак приветствия и улыбнулась, проезжая мимо. Я-то надеялся, что она что-нибудь мне скажет, но, увы, Люси была без седла и босиком и явно чувствовала себя в своей стихии.
Лошадь тоже была счастлива, что само по себе примечательно. Я проводил Люси изумленным взглядом, а потом крикнул ей вслед, что скоро загляну ее проведать. Она, наверное, меня не услышала.
Миссис Уиткрофт обрадовалась мне, как родному; она показалась мне совершенно другим, гораздо более счастливым человеком. Пришлось мне выслушать всю историю с начала до конца еще раз – не хотелось говорить ей, что миссис Блессид уже поведала мне бо́льшую ее часть.
«Представляете, доктор, – сказала миссис Уиткрофт, – за пять лет это первый раз, когда Билли впустил кого-то к себе в сарай, не считая нас с Джимом и Альфи. Ну, вы же знаете, каким неприветливым и грубым Билли может быть с чужими людьми. Я рассказывала ему, что Люси теперь живет у нас, и вообще про то, как Джим нашел ее и про все остальное, но лично никогда их не знакомила. Не хотела рисковать, боялась, как бы он ее не обидел. И тут наш дядя Билли находит ее в тумане, приводит к себе и присматривает за ней, да еще и доверяет ей шить паруса. С ума сойти можно».
Она усадила меня за стол и угостила еще одной чашкой чаю со своей изумительной картофельной лепешкой – без сомнения, самой вкусной из всех, какие мне когда-либо доводилось пробовать на наших островах. С картофельной лепешкой миссис Уиткрофт даже чай пьется легче. (Нет бы миссис Картрайт научилась печь такие лепешки, как она!) Миссис Уиткрофт поблагодарила меня за все и сказала, что мой граммофон с пластинками, а теперь еще и лошадь сотворили с Люси настоящее чудо.
«Это просто волшебство какое-то, доктор, – сказала она. – Я серьезно говорю. Это самое настоящее волшебство. Господь услыхал мои молитвы. Люси с каждым днем становится крепче и счастливей. Никогда не видела, чтобы человек так переменился».
Она склонилась ко мне и, положив руку мне на локоть, доверительным тоном прошептала: «Только никому не говорите, доктор, но мне кажется, что Альфи без ума от нее, а она от него. Когда она не скачет верхом на этой лошади, она гуляет с ним по острову. Она по-прежнему отказывается выходить в море на лодке и не соглашается нырять вместе с ним с причала – Альфи говорит, она боится воды. Но, представляете, она даже научила Альфи ездить верхом на этой кобыле! Он раньше уже пытался, но она каждый раз его скидывала. В последний раз так вообще едва не расшибся, клялся потом и божился, что в жизни больше к ней не подойдет, но Люси как-то удалось усадить его на нашу Пег верхом. Безо всяких удил, представляете, без шпор, без хлыстов. Я смотрела, как она его учит. Возьмет, ласково подует лошади в нос, по шее погладит, в ушко поцелует. Но ни слова при этом не говорит – она же по-прежнему молчит как рыба. Гудит все время, как шмель, это да, но ничего не говорит, доктор, ни словечка, просто показывает ему, что делать. Альфи дунет, по шее Пег погладит, за ушком почешет, вскочит верхом – и поскакал. Каждый раз работает без осечки».
