Каким-то образом нам все-таки удалось не потерять наших носильщиков и даже в конце концов нагнать их. Когда они довели нас до каюты, оказалось, что до отплытия у нас еще час или два. За закрытыми дверями каюты было много тише и спокойнее. Однако никто из нас не знал, о чем говорить. Даже дедуля Мак молчал. Тетя Ука с мамой принялись разбирать наши сундуки и чемоданы и раскладывать вещи по полкам шкафа и ящикам бюро, а дедуля Мак уселся в кресло и, то и дело покашливая, стал читать газету, подозрительно часто поглядывая на свои карманные часы. Мне хотелось, чтобы расставание уже поскорее осталось позади, чтобы все слезы уже наконец были пролиты – а я знала, что их будет немало. Я чувствовала, как они подступают к моему горлу. Мне хотелось, чтобы со всем этим было покончено, чтобы дедуля с тетей Укой ушли. Тетя Ука выложила на край маминой койки ее халат с павлинами, вытащила ее домашние туфли. И тут слезы прорвались наружу, как она ни сдерживалась. Я присела рядом с ней и положила голову ей на плечо. Она похлопала меня по руке. У нее были добрые руки, такие привычные, такие знакомые.
Наша каюта оказалась намного просторней, чем я ожидала, и такой же роскошной, как и весь остальной корабль. У нас был свой собственный иллюминатор, и моя койка располагалась прямо под ним, так что, забравшись с ногами на постель, я могла в него смотреть. На причале по-прежнему толпились пассажиры, дожидавшиеся своей очереди подниматься по трапу. Среди них были и солдаты в военной форме. Дедуля Мак сказал мне, что это канадские солдаты. И вправду, у некоторых из них была в точности такая же форма, как у папы. Я заметила среди тех, кто двигался по трапу, несколько семей с детьми. Среди них были и ребята лет двенадцати на вид, мои ровесники, и это меня приободрило. Сотни пассажиров облепили ограждения палубы; многие махали руками провожающим и смеялись, но полно было и таких, кто плакал. Где-то играл оркестр; я слышала, как гулко бухает большой барабан. Палуба под ногами у меня содрогалась в такт рокоту двигателей. До отплытия оставалось всего ничего. Тетя Ука встала на колени на край койки рядом со мной и обняла за плечи.
– Как бы мне хотелось поехать с тобой, Мерри, – сказала она.
– И мне тоже этого хотелось бы, Ука, – отозвалась я. – И мне тоже.
От моего внимания не укрылось, что дедуля Мак настойчивым шепотом что-то втолковывает маме на ухо. Я обернулась, чтобы посмотреть. Они стояли вплотную друг к другу у входа в каюту. Я напрягла слух, потому что, судя по встревоженному виду этих двоих, они не хотели, чтобы я их услышала. Мак показывал ту самую газету, которую только что читал.
– Тут пишут то же самое, – настаивал он. – Говорю тебе, Марта, мне все это не нравится, не нравится, и все тут. Они не стали бы об этом писать, если бы это была утка. Зачем им писать неправду?
– Прекрати, Мак, – зашептала в ответ мама. – Мерри услышит! Я же тебе уже сказала. Я не слушаю дурацких россказней. А это не что иное, как слухи. Нет, хуже, пропаганда. Да, именно так, а не иначе – немецкая пропаганда, немецкие угрозы. Нельзя же верить всему, что пишут в газетах. И вообще, мне все равно, даже если это правда. Я должна поехать в Англию, я должна быть с ним, и точка. Этот корабль плывет в Англию, и мы плывем на нем. Ты сам сказал, никакое другое судно не доставит нас туда быстрее, чем это.
Тут прозвучал гудок, и в следующий миг кто-то громко и настойчиво забарабанил в дверь каюты.
– Прошу прощения, – послышался голос. – Всем провожающим сойти на берег. Всем провожающим немедленно сойти на берег. Остаются только пассажиры. Всем остальным просьба сойти на берег!
Мы дружно переглянулись, и в следующий миг вдруг все бросились друг к другу. Я никогда в жизни не видела дедулю Мака плачущим. А сейчас он плакал. Мы все плакали, и мама тоже. Тетя Ука обняла ее и поцеловала, и на моих глазах мама вдруг на миг превратилась в маленькую девочку, в ребенка, отчаянно нуждающегося в утешении.
Еще через некоторое время, когда корабль уже готов был отплыть, мы поднялись на палубу. Перевесившись через ограждение, я махала дедуле Маку и тете Уке, снова и снова крича им «до свидания», пока рука у меня не затекла, а горло не начало саднить от крика. Внезапно на причале внизу поднялась какая-то суматоха, и до меня донеслись взрывы смеха и ободрительные возгласы, раздававшиеся в толпе на причале и повсюду вокруг нас на палубе. Причину всеобщего возбуждения я заметила не сразу. Это оказалось молодое семейство, состоявшее из отца, который нес на руках двух плачущих ребятишек, и матери с младенцем на руках. Они пробивались сквозь толпу на причале, направо и налево извиняясь. Встрепанные, запыхавшиеся, они успели добраться до трапа в самый последний момент, когда его уже готовились поднимать. Под всеобщее улюлюканье и аплодисменты их повели по трапу наверх.
И тут вдруг настроение толпы странным образом переменилось. Внезапно веселые крики смолкли, а по притихшей толпе пробежал приглушенный шепот, точно ледяной порыв ветра, предвещающий что-то недоброе. Всех словно охватила дрожь, а потом воцарилась неестественная тишина. Я никак не могла понять, чем все это вызвано, пока не разглядела то, что многие, видимо, уже заметили. Когда припозднившееся семейство почти поднялось по трапу на корабль в сопровождении носильщиков, нагруженных их багажом, мимо них прошмыгнула и стремглав помчалась вниз по ступенькам черная кошка. В самый последний момент, когда трап уже начали поднимать, она гигантским прыжком соскочила с нижней ступеньки на причал и скрылась в толпе. Послышался смех, но смех этот был нервным. Снова грянул оркестр, но праздничное настроение уже было испорчено. Над кораблем с криками кружили чайки. Я вскинула глаза на маму. Она попыталась ободряюще мне улыбнуться, но у нее ничего не получилось.
Корабль снова загудел и медленно двинулся от причала. Палуба у нас под ногами содрогалась, я все так же продолжала махать рукой. Но ни дедуля Мак, ни тетя Ука больше не махали в ответ. Тетя Ука не могла заставить себя взглянуть на нас. Отвернувшись, она уткнулась лицом в плечо дедули Мака. А вот дедуля смотрел. Он ни разу не отвел взгляда, ни на один даже самый крошечный миг. Он словно бы знал, что видит нас с мамой в последний раз, и я поймала себя на том, что думаю точно так же про него, про них обоих, про Нью-Йорк и про всех тех, кого я там знала. Мысленно я прощалась с Пиппой, с мисс Винтерс. С корабля и с причала вновь кричали и махали друг другу люди, но уже как-то вяло, без былого единодушия. Мы стояли на палубе, пока разделявшее нас расстояние не стало таким большим, что дедуля Мак с тетей Укой слились с толпой и мы больше не могли их различить.
Мама хотела идти в каюту, но я принялась упрашивать, чтобы мы еще ненадолго остались на палубе.
– Пожалуйста, мама, только до тех пор, пока не пройдем мимо статуи Свободы!
И мы остались. Я была поражена тем, какой маленькой показалась статуя, когда мы проплывали мимо нее на нашем громадном корабле. Некоторые пассажиры махали ей на прощание, как будто она была их родственницей, которая оставалась в Америке. Я тоже помахала. А мама не стала. Она отвернулась, и взгляд ее был устремлен на сложенную газету, которую она держала в руке. Я видела, что она нервничает.
