– Ну как, Джим, еще-то русалок не наловил?
Он пытался отшучиваться, пытался не злиться, но с каждым днем это давалось ему все труднее и труднее. К тому же его чем дальше, тем больше беспокоила жена. Она выглядела до предела измотанной и ничуть не походила на всегдашнюю оживленную Мэри Уиткрофт. Он пытался осторожно намекать, что, возможно, она переоценила свои силы, когда вызвалась выхаживать Люси Потеряшку, ей дай бог дядю Билли бы обиходить, так что, может, лучше бы им найти кого-то другого, кто согласился бы взять Люси к себе. Но Мэри даже слышать об этом не желала.
Альфи тоже все больше доставалось из-за Люси Потеряшки. В школе его не только донимали вопросами и ребята, и учителя, но еще и дразнили:
– Сколько ей лет, Альфи?
– Какая она из себя?
– А у этой твоей русалки, Альф, у нее кожа или чешуя? А морда у нее рыбья? Она вся зеленая, Альфи, да?
Зебедии Бишопу, сыну братца Дэйва, который пошел в отца и был в школе главным задирой и горлопаном, всегда лучше других удавалось задеть Альфи за живое.
– Ну, Альфичка, и как она, эта твоя русалка, хорошенькая? Она твоя подружка, да? И как, вы с ней уже целовались? Ну и как оно – целоваться с русалкой? Скользко, небось, да?
Альфи изо всех сил старался не обращать на него внимания. Но такое всегда легче сказать, чем сделать.
Однажды утром, когда они строились на школьном дворе на Треско, чтобы идти в школу, Зеб в очередной раз принялся за свое. Он зажал нос и принялся корчить гримасы.
– Фу, – заявил он, – от кого-то тут ужасно воняет рыбой. А, это, наверное, русалкой. От них воняет точно так же, как от рыб, так я слышал.
Этого Альфи уже вынести не мог. Он набросился на Зеба, и они покатились по земле, молотя друг друга руками и ногами, пока появившийся мистер Бигли, директор, не вздернул обоих за шиворот на ноги и не поволок за собой в школу. В наказание обоим было велено на большой перемене остаться в классе и по сто раз написать «Кулаки – для глупцов, слова – для умных».
Разговаривать друг с другом в это время не разрешалось – за такое, если попасться, можно было получить от Зверюги Бигли линейкой, – но Зеб нарушил это правило. Он наклонился к Альфи и зашептал:
– Мой батя сказал, у твоей русалки есть плюшевый мишка. Разве это не мило? Альфи обзавелся подружкой с плюшевым мишкой, да такой тупой, что и говорить не умеет. Она вообще не знает, кто она такая. Малахольная, чокнутая, с приветом, прямо как твой полоумный дядька, как Билли-Приплыли, – так люди говорят. Надо было его в сумасшедшем доме и оставить, ему там самое место, – так моя мама говорит. И подружка твоя пусть тоже туда отправляется и медведя своего с собой прихватит. У нее же не все дома. А еще я кое-что знаю, один маленький секрет, который рассказал мне мой батя, про ее одеяло, то самое, которое батя нашел на том острове. Я все про него знаю, да. Она немка, поганая колбасница, твоя вонючая подружка, что, скажешь, нет?
Альфи в одно мгновение вскочил на ноги, схватил Зеба за грудки и, прижав к стене, заорал ему в лицо, почти касаясь с ним носами:
– Он же обещал никому не говорить! Он обещал! Если хоть слово еще скажешь про одеяло, значит папаша твой врун последний, и тогда я…
Альфи так и не договорил, что именно он сделает, потому что в этот момент в класс ворвался мистер Бигли и растащил их в стороны. Каждому из них досталось по шесть ударов ребром линейки, на этот раз по костяшкам. Больнее этого в мире не было ничего. Ни Альфи, ни Зеб не смогли удержаться от слез. Весь последний урок после этого оба простояли в углу. Альфи угрюмо разглядывал глазки в деревянных панелях, которыми была обита стена у него перед глазами, пытаясь забыть о жгучей боли в костяшках и сдержать подступающие к горлу слезы. Эти два шоколадных глазка казались ему похожими на пару непроницаемых темно-карих глаз.
Такие глаза были у Люси. Глаза, которые смотрели прямо тебе в душу, не мигая, глаза, в которых невозможно было прочесть ровным счетом ничего. Пустые глаза.
Глава пятая
Одна мысль
Стоя в углу, Альфи мучился от боли в руках и, чтобы отвлечься, думал о Потеряшке. Он решил, что относится к ней по-разному. С одной стороны, ему, в общем-то, нравилось, что Люси живет у них дома. С другой стороны, сначала он был от этого не в таком уж восторге – в основном из-за мамы. Мама теперь была так занята Люси, что у нее почти не оставалось времени ни на него, ни на кого другого. С ней на памяти Альфи такое уже случалось. Так Мэри вела себя, пока разыскивала дядю Билли, и пока на пару с доктором Кроу решительно вызволяла его из клиники в Бодмине, и пока перевозила дядю домой, чтобы о нем заботиться. Альфи тогда понимал, зачем она все это затеяла. И сейчас он тоже понимал: взять Потеряшку к себе было правильно. Поэтому он изо всех сил старался заставлять себя не быть слишком уж против Люси.
Но он все-таки немножечко был против и знал, что отец тоже, хотя вслух никто ничего не говорил. Ему вспомнилось, как отец всегда говорил ему, когда хотел подбодрить: «Всегда и во всем ищи хорошее, Альфи». Это было нелегко, но сейчас, стоя в углу и чувствуя себя глубоко несчастным из-за боли в костяшках, он изо всех сил старался следовать этому совету.
По крайней мере, подумал он, у него теперь есть компания, почти сестра, пусть и странная, пусть и молчаливая. Ему нравилось заглядывать к ней в комнатку наверху. Иногда, если мать просила его, он даже читал ей, а ведь он никогда прежде не читал никому вслух. Он даже в школе никогда не любил читать вслух из опасения сделать ошибку – мистер Бигли ошибок не прощал, – а с Люси Потеряшкой он просто читал книжку и слушал собственный голос. И ему нравилось относить наверх молоко с картофельной лепешкой, когда он возвращался из школы, нравилось оставаться в доме за главного, когда мама уходила проведать дядю Билли на берегу, поручив Альфи приглядывать за Люси. Но его все больше и больше тревожило ее молчание и отсутствующий вид, с которым она смотрела на него. Ему так хотелось, чтобы она что-нибудь ему сказала – хоть что, что угодно. Он пытался разговорить ее, пытался задавать ей вопросы. Но она лишь молча лежала в постели, уставившись невидящим взглядом в потолок. Задавать вопросы было без толку, потому что она ни разу ему не ответила. И разговаривать с ней тоже было без толку, потому что она то ли его не понимала, то ли не слушала. Она просто ни на что не реагировала.
И все же он каждый день ждал встречи с ней, хотя и сам толком не понимал почему. Отчасти это напоминало ему походы к дяде Билли. С Билли Альфи мог болтать часами, и, хотя тот лишь изредка хмыкал в ответ, Альфи знал, что дяде Билли приятно его присутствие, даже когда на него находил очередной приступ мрачности. В такие моменты он грустил. Альфи видел, что Люси тоже грустит, как и дядя Билли, и что ей, как и дяде, тоже нужна компания. Этого Альфи было достаточно. Ему нравилось составлять компанию Люси, даже при всей ее странности и молчаливости. По правде говоря, несмотря ни на что, общество девочки тоже было ему по душе.
Костяшки у Альфи до сих пор горели. Чтобы не думать о них, он стал думать про дядю Билли. Альфи, как и все в их семье, знал, что единственный способ вывести дядю Билли из очередного приступа хандры, как они это называли, – это разговаривать и разговаривать с ним. Иногда это срабатывало, иногда нет. Приходилось запасаться терпением. Дядя Билли мог хандрить по нескольку дней кряду, а если на него накатывало уж совсем сильно, он даже прекращал работы на «Испаньоле» и сидел в своей сараюшке на чердаке, глядя прямо перед собой, ни с кем не разговаривая и не притрагиваясь ни к какой еде, которую ему приносили. Но рано или поздно хандра отступала, и он снова на несколько недель превращался в Долговязого Джона Сильвера, целыми днями трудился на своей лодке в пиратской треуголке на голове, то бормоча себе под нос, то во все горло распевая песни.
