– Купил вам подарок, – сообщаю я и вытаскиваю из рюкзака свой упаковочный шедевр, по очертаниям смахивающий на черепаху.
– Знаешь, но сегодня не мой день рождения, – говорит он.
Мне хочется верить, что он подозревает, чей сегодня день рождения, – ну, может, рано или поздно об этом догадается, – поэтому я выжидающе смотрю, как он ощупывает подарок и ломает голову, что это за хреновина такая.
Уолт явно счастлив получить подарок.
И пусть это кому-то покажется глупым и, может, слишком банальным, но я, типа, мысленно даю себе обещание, что не стану убивать ни себя, ни Ашера Била, если Уолт просто скажет мне сейчас: «С днем рождения».
Но Уолт молчит, и это расстраивает меня до чертиков, хотя я вроде никогда не говорил ему, когда у меня день рождения, потому что иначе он непременно меня поздравил бы.
Но мне реально хотелось, чтобы он без моей подсказки сказал: «С днем рождения», а когда он этого не делает, у меня в душе становится пусто и я чувствую себя вытащенной на сушу лодкой или вроде того.
– А почему розовая бумага? Ты что, считаешь меня педиком? – спрашивает он и снова заходится в приступе смеха, переходящего в кашель.
Я говорю:
– Сейчас двадцать первый век. Нельзя быть таким гомофобом.
Но я на него не сержусь.
Уолт такой старый, что я не имею права предъявить ему претензии в отсутствии толерантности, ведь всю свою сознательную жизнь он мог спокойно говорить в кругу друзей «педик», и это было нормально, а потом вдруг стало нет.
Он также говорит такие слова, как ниггер, жид, пшек, и китаеза, и пидор, и грязный араб, и косоглазый, и черномазый, и черная обезьяна, и еще триллион других совершенно ужасных, грязных выражений.
Я ненавижу любые проявления нетерпимости, но люблю Уолта.
Примерно так герр Силверман объясняет нам про нацистов. Возможно, Уолту просто не повезло родиться в то время, когда буквально у каждого было полно предрассудков относительно гомосексуалистов и нацменьшинств, и для его поколения это было в порядке вещей. Я не знаю.
И я начинаю дико расстраиваться, а потому меняю тему разговора и говорю, указывая на подарок:
– Эй, вы разве не собираетесь его открыть?
Он кивает, точь-в-точь как ребенок, и рвет розовую бумагу своими желтыми от никотина дрожащими пальцами. Затем останавливается на полдороге:
– Думаю, я знаю, что это! – Он достает шляпу Богарта и, чуть ли не прослезившись, говорит: – Вот здорово! Теперь у меня есть шляпа самого Хамфри Богарта! Мне нравится. – И напяливает шляпу на седые волосы.
Шляпа сидит идеально, впрочем, я в этом и не сомневался, потому что как-то раз, когда он валялся в стельку пьяный, специально измерил окружность его головы.
Он снова делает такое лицо, как у звезды черно-белого кино, и произносит:
– Но у меня тоже есть работа. Тебе нельзя быть там, куда я езжу, ты не можешь быть частью того, что я делаю. Леонард, у меня плохо получается быть благородным. Но нетрудно увидеть, что проблемы маленьких людей не стоят выеденного яйца в этом безумном мире. Когда-нибудь ты это поймешь.
Я улыбаюсь, потому что он заменяет Ильзу на Леонарда. Время от времени, цитируя отрывки из «Касабланки»
[16], он именно так и делает.
– Вау! У меня теперь есть шляпа Богарта. Мне нравится, – говорит он и тепло улыбается мне.
А затем я начинаю врать напропалую и уже не могу остановиться.
Сам не знаю, зачем я это делаю.
Может, чтобы не разреветься, так как слезы уже на подходе, словно в моей черепушке начинается гроза, которая сейчас прольется дождем.
И вот я вкручиваю ему, будто заказал шляпу по Интернету, на сайте, где выставлены разные там реквизиты из старого кино. И все полученные средства пойдут на борьбу с кашлем курильщика и раком горла, убившего старину Хамфри Богарта, которого невозможно убить. Я говорю, что шляпу, в данный момент красующуюся на голове Уолта, носил сам Хамфри Богарт, когда играл Сэма Спейда в фильме «Мальтийский сокол».
Уолт делает большие глаза, но очень скоро лицо его становится печальным, будто он знает, что я ему заливаю, в чем, собственно, нет необходимости – ему нравится шляпа, пусть даже она и не является реквизитом из старого фильма, пусть даже я нашел ее на улице или типа того, и я тоже знаю, что зря вешаю ему лапшу на уши, ведь наша дружба – единственная правдивая и реальная вещь, но я продолжаю вкручивать ему, а он не хочет меня останавливать, не хочет, чтобы возникшее чувство неловкости изгадило такой прекрасный момент.
И это его печальное выражение лица заставляет меня говорить слова вроде «истинная правда» и «ей-богу», что я всегда делаю, когда вру.
– Это реально шляпа Богарта, ей-богу, – настаиваю я. – Истинная правда. Только ничего не говорите маме, потому что пришлось отвалить кучу денег, – (типа, двадцать пять кусков я списал с ее карточки «Виза», и все деньги, буквально до последнего цента, пойдут на исследования в области рака), – а шляпу я купил для того, чтобы мы могли получить кусочек истории старины Богарта, потому что это останется с нами навсегда. Верно?
Я чувствую себя ужасно погано – ведь на самом деле я купил шляпу в комиссионке за четыре доллара пятьдесят центов.
Уолт смотрит на меня стеклянными пустыми глазами, словно я застрелил его из своего «вальтера».
– Ну как, вам нравится? – спрашиваю я. – Приятно стать обладателем шляпы старины Богарта?
Уолт печально улыбается, делает лицо точь-в-точь как у Богарта и говорит:
– «А что еще ты можешь предложить мне, кроме денег? Ты не пробовала предложить мне немного откровенности и правды? До сих пор ты подкупала меня только деньгами».
