Мы иногда практикуем такую штуку: кто-нибудь из ребят задает вопрос, касающийся холокоста – относительно сомнительного права или ошибочного выбора, одним словом, моральной дилеммы, – а потом весь класс в спорах пытается родить истину.
Сегодня я единственный из всех поднимаю руку, поэтому герр Силверман говорит:
– Леонард?
– Допустим, американскому подростку достался в наследство от дедушки, который в свое время захватил в плен и расстрелял высокопоставленного нацистского офицера, настоящий пистолет времен Второй мировой. И как ему поступить с этим пистолетом?
Мне действительно любопытно узнать, что скажут мои одноклассники. Хотя не сомневаюсь, что наши мнения разойдутся. Даже забавно, насколько мы разные.
А еще мне жутко нравится компостировать им мозги, дабы убедиться, что они все непроходимо глупы, потому что им и в страшном сне не представить, что у меня с собой пушка, хотя минуту назад я вполне недвусмысленно на это намекнул. Завтра они посмотрят на нашу дискуссию совершенно другими глазами и поймут, какие же они все-таки жуткие кретины.
Одна девочка, Люси Бекер, первой вызывается отвечать и в сущности говорит, что моему пистолету самое место в Музее холокоста в округе Колумбия, а затем толкает речь по поводу необходимости документальных свидетельств наших ошибок с тем, чтобы не повторять их снова
[35].
– Какие еще будут мнения?
Один смышленый и занятный парнишка по имени Джек Уильямс настаивает на том, что пистолет следует уничтожить, и говорит о возрождении неонацистов, коллекционирующих подобные вещи. Джек утверждает, что если пресечь на корню всю нацистскую пропаганду, то не останется способов вербовать новых нацистов.
– Вот почему президент Обама похоронил останки Усамы бен Ладена в море, – говорит Джек. – Поэтому никто не может использовать его могилу как символ.
– Очень интересное контрдоказательство, Джек, – кивает герр Силверман. – Еще мнения имеются?
Ребята из моего класса начинают распинаться по поводу того, что делать с пистолетом, и хотя именно я задал вопрос, от их ответов у меня потихоньку едет крыша. Одним словом, у меня в рюкзаке настоящий нацистский пистолет, а все увлеченно распространяются на тему, что с ним делать, – вот только они не знают, что мой гипотетический вопрос из области этики был задан на полном серьезе, они не знают, что у меня с собой пистолет.
Они, все как один, непроходимые идиоты – и все же я начинаю немного волноваться, что, возможно, кто-нибудь из них пораскинет мозгами и догадается, почему я задал вопрос именно в этот день, и тогда они дружно меня линчуют
[36].
От переживаний я даже начинаю потеть.
В душе меня полный сумбур, и, похоже, я больше всего хочу, чтобы все поскорее закончилось, абсолютно все.
И тем не менее мне ужасно хочется, чтобы хоть кто-нибудь наконец догадался: собрал воедино намеки, которые я делал сегодня в течение дня, а скорее, уже в течение многих лет, но до них все доходит, как до жирафа, и я начинаю понимать, почему люди слетают с катушек и совершают совершенно ужасные вещи, совсем как нацисты, и Гитлер, и Тед Казински, и Тимоти Маквей, и Эрик Харрис, и Дилан Клиболд, и Чо Сын Хи
[37], и еще куча страшных людей, о которых мы узнали на уроках в школе, и – Знаете что? Пусть Линда идет на хрен за то, что забыла о моем дне рождения, – НА ХРЕН! – так как забыть о том, что восемнадцать лет назад дал кому-то жизнь, – это БЕЗОТВЕТСТВЕННО, и БЕЗОТВЕТСТВЕННО, и еще раз БЕЗОТВЕТСТВЕННО, и эгоистично, и преступно, и бесчеловечно, и…
– Леонард, – говорит герр Силверман.
Все дружно поворачивают ко мне головы и смотрят на меня.
– Заключительные замечания?
По идее, я должен суммировать высказанные точки зрения относительно того, что делать с «вальтером», и сказать, кто в результате одержал верх в дебатах, но я не слушал, а потому не могу сказать, что думаю по этому поводу.
– Я не знаю. Я вообще сегодня ничего не знаю, – говорю я и непроизвольно вздыхаю.
Герр Силверман смотрит мне прямо в глаза, и я отвечаю ему взглядом, в котором с помощью телепатии, типа, заклинаю: Пожалуйста, продолжайте урок. Сегодня мой день рождения. Мне осталось жить всего несколько часов на этой планете. Пожалуйста. Будьте добры. Не держите меня на крючке.
– Это сложный вопрос, Леонард. Очень хороший вопрос. Если честно, я тоже не знаю, – спасает меня герр Силверман.
Тупоголовые кретины таращатся на меня и обмениваются улыбками.
Герр Силверман переходит к лекционной части урока, объясняя нам концепцию двойственности, или возможности одновременно быть совершенно разными людьми: добропорядочный отец семейства времен Второй мировой, который обедает в кругу семьи за празднично накрытым столом, читает детям сказки на ночь, целует их в лоб и укладывает в постель, и это все после того, как он целый день спокойно слушал крики еврейских женщин и детей из газовых камер, а потом равнодушно смотрел на ужасные горы трупов в братских могилах.
По существу, герр Силверман говорит, что мы одновременно можем быть и нормальным человеком, и монстром – такая вероятность имеется для любого из нас.
В ответ на утверждение герра Силвермана о нашей двойственности некоторые из этих тупых ребят обиженно заявляют, что они не похожи на нацистов и никогда такими не будут. Причем все в классе прекрасно понимают, о чем он говорит, хотя и прикидываются, что нет.
Это вроде как те якобы образцовые и примерные школьники, которые на самом деле по уик-эндам выжирают тонны алкоголя, и пьяными садятся за руль, и постоянно насилуют девушек на свиданиях, и вообще заставляют не таких популярных, но реально отличных ребят мучиться комплексом неполноценности. Но в присутствии взрослых с властными полномочиями эти плохие ребята сразу меняются, чтобы получить рекомендательное письмо для колледжа и особые привилегии. Я никогда не жульничал и не списывал на тестах, и герр Силверман, возможно, единственный учитель в нашей школе, кто написал бы мне рекомендательное письмо, если, паче чаяния, оно мне понадобилось бы.
