– Или все это фейк и этот тип из ночлежки сам все инсценировал, чтобы попасть в заголовки газет, – сказал Йози.
– Но тогда бы он прогнал эту телегу через «Тагблатт» или «Рундшау», а не через грязный листок, который так и так никто не читает. Прости меня, Герольд. – Это было высказывание Арика, и я его сразу простил.
– А я бы скорее подумал, что в деле замешаны нелегальные деньги, или деньги с крышевания, или деньги с наркотиков и кому-то нужно было срочно от них избавиться, – предположил Хорст, который знал в этом толк, потому что держал тотализатор на Кайзер-Эберсдорфер-штрассе.
Так продолжалось часов до четырех, и теории становились все более жесткими и заговорщицкими, пока Золтан, который терпеливо слушал нас, не напомнил, что ему пора закрывать.
– Еще по одной? – спросил я.
– О’кей, господа, самый последний, заключительный круг. За счет заведения, – сказал шеф.
Значит, все-таки они еще не перевелись, тонкие натуры, сердечные наши современники, самоотверженные благотворители, которые ничего не афишируют, не преследуют никакой другой цели, кроме как осчастливить сограждан, людей вроде меня. Мне, например, и десяти тысяч евро не надо, с меня довольно и дармовой, от души налитой на прощанье виноградной водки в баре Золтана в четыре часа утра.
Глава 2
Бывшая и Флорентина
Вечера, в которые я лелею справедливую надежду, что мне не придется раскаиваться в них на следующее утро, я провожу в основном с женщинами. Но не так, как можно подумать, к сожалению, не так, – или, скажем, в последнее время так уже скорее редко.
Приглашение на ужин к моей бывшей жене Гудрун было ритуалом. Это напоминало о придворных временах, когда монарх раз в месяц оказывал своей свите честь приблизиться к нему и есть с ним за одним столом. Я был, так сказать, свитой, кем-то вроде миннезингера, которого, правда, освободили от пения. Монарха звали Бертольд Хилле, он занимался лоббированием в тяжелой индустрии, точнее и не хотелось бы знать, если ты не прокурор. К его симпатичным жестам относилось то, что сам он в большинстве случаев не присутствовал, когда я был гостем монархини. На сей раз он, к сожалению, сделал исключение.
Монархиню звали Гудрун Хилле, некогда Плассек. Она была возлюбленной моей юности, первой девушкой, которую я поцеловал, а немного позже – первой женщиной, с которой я лежал в постели, сплетясь руками и ногами, и думал, что одним этим моя жизнь уже окупилась. На этом месте мне хотелось бы настойчиво предостеречь всех подростков от того, чтобы слишком рано начинать верить в большую любовь и слишком долго за нее держаться. Я начал в семнадцать и держался до двадцати пяти, то есть по крайней мере восемь лет. Потом я вдруг заметил, что в среднем каждый второй человек, встречавшийся на улице или на вечеринке, был женщиной и что много маленьких любовей в сумме были больше, чем одна большая, которая к тому же как раз выдохлась. К тому моменту Гудрун начала интересоваться господином Хилле, который и в молодости был уже успешным мужчиной, если у него вообще когда-нибудь была молодость. По крайней мере, он всегда выглядел как человек, который должен был кем-то стать в жизни, поэтому он ничем не походил на меня и с каждым днем не походил все больше.
Поскольку расставания не становятся менее печальными оттого, что происходят по разумным причинам, мы придумали нечто более оригинальное: мы поженились. Брак состоял из ностальгического свадебного путешествия на испанское побережье Коста дель Соль, торговой марки Best of Plassek и еще восьми месяцев в придачу, но в эти восемь месяцев каждый следовал своим собственным интересам. Я, например, интересовался высокопроцентными спиртными напитками. А поскольку два прикола в конце большой любовной истории были лучше, чем один, в день нашего развода у Гудрун начались схватки, и на следующий день на свет родилась наша дочь Флорентина. Трогательным образом господин Хилле с первого дня ее жизни заключил ее в свое индустриальное сердце, и одновременно с Флорентиной родилась, так сказать, безупречная новая семья, в которой мне перепадало лишь спорадически спеть любовную песню. Но это не должно звучать патетически, я ведь сам был виноват, я без боя отдал дочь состоятельному лоббисту.
– И как идут дела, месье? – спросил я Бертольда, который после еды тяжело откинулся на спинку и закурил сигару.
Флорентина рядом со мной захихикала. Я переживал лучшую фазу моих отношений с дочерью. Ей было пятнадцать, и она как раз восставала против мещанства, богатства и пропорционального распределения голосов, то есть против своего отчима. О’кей, пусть это была мягкая революция, которая не ставила ее перед необходимостью отказываться от основной экипировки от фирм «Армани» и «Дизель». Но такой потребительски-дезориентированный, небритый, неряшливо одетый, слегка подвыпивший парень, как я, который, видимо, мог себе позволить ничего себе не позволять и который к тому же еще приходился ей родным отцом, был для нее носителем чего-то интересно-смелого и пользовался неким культовым статусом. Да, я им действительно пользовался. Мне можно было даже пару раз мимоходом погладить ее по волосам или обнять за плечо. Разумеется, это должно было выглядеть непринужденно, чтобы Флорентина не заподозрила, что у меня при этом чуть не останавливается сердце и что больше всего мне бы хотелось прижать дочь к себе и больше не отпускать.
С Гудрун, моей бывшей, я был почти в расчете. Угрызения совести и чувство вины по отношению друг к другу у нас были приблизительно одинаково велики, так что мы в какой-то момент решили в обоюдном согласии их взаимно списать. Вот только я не переносил сочувственного взгляда, который должен был мне передать, как она тревожится за мое будущее, – она и все остальные, все, кроме меня, и мне бы наконец тоже пора было начинать тревожиться. Но у меня действительно не было никакого желания вдруг задумываться о своем будущем, это мне следовало бы делать раньше, а теперь я для этого уже староват.
– И как идут дела, месье?
– Спасибо, спасибо, жаловаться нам не приходится, – сказал Бертольд.
Множественное число было необходимо, чтобы подчеркнуть, как сильно все его семейство, к которому и я должен был бы себя причислить, выигрывает от успешного хода его дел.
– Скажи, Герольд, твоя коллега… эта госпожа Рамбусек…
– Рамбушек.
– Да, правильно, Рамбушек, которая нарыла такую крутую историю, про анонимного жертвователя в пользу бездомных…
– Тебе об этом известно? Ты что, неожиданно стал читать «День за днем»? – спросил я.
– Ну что ты, с чего бы вдруг, – сказал он и засмеялся тяжело-индустриально, это была такая смесь из сарказма и сигарного кашля. – Просто и серьезные газеты зацепились за эту историю, зацитировали вдоль и поперек заметки и интервью этой Рамбушек.
– Кстати, о серьезных газетах. Я собираюсь уволиться из «Дня за днем», – сообщил я.
Это, впрочем, не соответствовало действительности, сама мысль пришла мне в голову ровно за три секунды до того, но чувство свободы опьяняло: произнести эту фразу и увидеть оторопелые лица.
