Продвигался я с трудом. Темные фигуры под расписными масками были неподвижны, как каменные идолы. Сдвинуть их с места было невозможно и немыслимо. Опасливо поглядывая на матовые в стразах и жемчуге лица, в кромешные провалы глазниц, я выискивал лазейки между этими бездыханными телами и, проскальзывая в щель, старался не задеть затаившееся под маскарадной мишурой зло.
Тем временем Пульчинелла, которому наскучила новая игрушка, перешел к делу.
– Какое оружие предпочитаете? – вежливо осведомился он.
Червяк что-то проблеял в ответ, но так тихо и сбивчиво, что слов было не разобрать.
– Вот ножи. Испанские, очень рекомендую.
Сбросив с себя тяжкую ношу ассистирования, девушка с кавалером исчезли за кулисами. Хитрый карлик, с драгоценной россыпью холодного оружия на черной подушке, так и лучился доброжелательностью. Роль услужливого пажа он исполнял с удовольствием.
– Этот? А может, этот? Ну же! Ну что ж вы! – подзуживал он.
Червяк, кажется, и сам до конца не осознал, какие скрытые силы вознесли его на сцену. Он сдавленно блеял, потел и бурел под маской. Кончилось тем, что услужливый карлик всучил смельчаку первый попавшийся нож и ободряюще похлопал его по ладони (до плеча он не доставал).
– Готовы?
Я был уже у самых подмостков и напряженно следил за каждым персонажем бутафории. Панталоне застыл с испанским клинком в руках, разглядывая его с видом питомца джунглей, нашедшего мобильный телефон. Обмахиваясь, как веером, своим белым колпаком, Пульчинелла коршуном кружил вокруг этой вареной жабы. Арлекин с непроницаемым видом все так же стоял у щита. Что она чувствует? Что творится в ярких ромбах ее души? Выглядела она спокойной – тишь да гладь. И только когда червяк, оторвавшись от ножа, перевел свой маслянистый взор на нее, она брезгливо вздрогнула. Я вздрогнул тоже.
– Ну, решайтесь, дорогой Панталоне. Раз уж вызвались...
Червяк сделал жалкую попытку прицелиться, постоял, переминаясь с одной кряжистой лапки на другую, и, словно обессилев, опустил руку.
– Я понял, друзья мои! – возгласил тогда Пульчинелла. – Нож – это слишком мелко для синьора с такой прелестной бородой! Но как же быть? О! А может, может... – он подошел к кулисам, нагнулся, что-то подбирая, и доверительно поворотился к синьору, – может, сгодится что-нибудь покрупнее? Хотите топор? Вот такой!
И он взмахнул заготовленным заранее тесаком. В зале заахали. Я в ужасе отшатнулся: воскреснувшие маски производили впечатление еще более зловещее, чем мертвые.
– Хотите? Нет? Точно? А жаль, зрелище было бы незабываемое. В любом случае, не важно чем, метать придется. Так что давайте. Номер и так затянулся. – Карла начинал (или делал вид, что начинает) сердиться.
– Он не станет.
Жужа, стащив полумаску, впервые заговорила – бледная, глаза воспаленные и злые.
– Что? – Панч, видимо, не ожидал такого поворота событий.
– У Гримы кишка тонка. Это слабое и жалкое существо. Амеба на веревочках.
– Какой такой Грима? Не знаем таких, – весело пропел карлик.
– Кихленко-Гримасов, но все называют его Гримой.
– Зовите его Панталоне. Или настоящим именем.
– Это его настоящее имя – Грима. – Жужа не сводила глаз с красного уродца. С такой ненавистью она не смотрела даже на меня.
– Друг мой Панталоне, вы видите, что творится? Да после таких речей и топора мало...
– Это ужасный, несчастный червяк, – Жужа говорила тихо, но в звенящей неестественной тишине каждое ее слово приобретало резкую, четко очерченную форму. Маски, затаив дыхание, слушали. Я тоже. Червяк!
– Ужасный, несчастный – вас не поймешь, Арлекин. Сосредоточьтесь. Формулируйте свои мысли точнее. А вы, Панталоне? Что ж вы...
– Зачем он меня преследует? Зачем он меня изводит? Все три месяца, что я у них проработала, он не давал мне покоя. Это был ад!
– Панталоне, отвечайте, – потребовал сердобольный карлик.
– Нет, пусть молчит! Я не вынесу его блеянья! – Взгляд ее стал еще красноречивей. Как я ее понимал! – Он не человек, он раб, и смерд, и кто угодно еще!
– Панталоне, отвечайте!
– Он не может. Он немой. Знаете, есть такие простецы, смиренные овечки. Это слизкий, занудливый уродец. Это Калибан. Да что я говорю, он в сотню раз хуже! Он живет по указке, он сделан по трафарету, криво и наспех вырезанному. Он умеет только пресмыкаться и извиваться кольцами. Он находит в этом сладострастное удовольствие!
– Панталоне, отвечайте!
– Я бы и думать забыла о его существовании, если бы он не лез с таким упорством в мою жизнь! Он ходил за мной по пятам, всюду были следы его невыносимого присутствия. А ведь я с самого начала дала ему понять, что один его вид приводит меня в бешенство. Объяснила очень вежливо, в рамках приличий, по правилам этикета, как любит этот прихвостень. А его голос... это что-то за гранью добра и зла. Мне очень неприятно говорить это вот так, на публике, но он сам напросился. Зачем, спрашивается, он выперся на сцену? Он мне глубоко омерзителен. Меня воротит от него. Бывают такие люди, к которым, казалось бы, кроме сострадания, испытывать ничего невозможно, но ты ненавидишь их лютой ненавистью. Я никогда бы об этом не обмолвилась, несмотря на настойчивое, переходящее в хамство преследование. Я стараюсь не быть жестокой. Это все, что я могу. Но он стал слишком много себе позволять. Он посягнул на единственное, что я еще ценю в этой дурацкой жизни, – на мою свободу. Плел какие-то интриги, чтобы задержать мое увольнение, даже осмелился меня шантажировать, скользкая душонка!
Вот вам и простец! Про лифт, выходит, врал?
– А под конец, когда его затея провалилась, бежал за мной по коридору, и ломился в лифт, и верещал своим невозможным голосом!
Нет, не врал.
– Панталоне, отвечайте!
– Он своими склизкими щупальцами замахнулся на мою свободу, а этого я не спускаю никому. Он хотел вылепить из меня такого же гомункулуса, такого же слизня, каков он сам. Никогда раньше я не встречала людей, которые бы так искренне и от всей души пресмыкались перед власть имущими! Без указов и распоряжений жизнь его невозможна. Перед кем только он не расшаркивался!
– Панталоне, отвечайте!
– И почему он вообразил... Как он вообще посмел... С чего он взял, что имеет право навязывать мне свой тупой, пустопорожний мир? Ох... До чего же он жалок, отвратительно жалок! Человек может быть каким угодно, но жалким он быть не имеет права!
– Панталоне, отвечайте!
– Но он же вас любит? – послышался голос из зала. Разумеется, женский. Кто-то прыснул.
– Никого он не любит. Он стар, ему нужны дети и крокодилоподобная кухарка-жена. И не потому даже нужны, что он одинок, слаб и несчастен, а потому, что так положено. Он вырос на этих понятиях: у всех должна быть жена и выводок детишек. Понимаете, что самое ужасное во всем этом, почему нет здесь места для сострадания? И вот теперь он ловит, как добропорядочный дундук, свой последний шанс. Ему все равно, за кем волочиться, только, кроме затхлого офиса, идти ему некуда, вот он и пристал ко мне. О, не смотрите на его засаленный вид! Перед вами обмылок, но обмылок состоятельный, даже богатый. Его скаредность – это даже не метаскаредность, а патология. Он бесплатно ездит в троллейбусах и препирается там с кондукторами, он с тревогой ждет, что его обсчитают и обвесят. При всей своей безликой аморфности он умудряется быть до скрежета зубовного самоуверенным! Его наглые ужимки омерзительны. Одинокие вечера, клетчатые тапки, дырявые носки, макароны, сериалы и холодное ложе, с припрятанными в матрасе долларами – все это тоскливо, я понимаю. Но вот почему за эти бедствия должна расплачиваться именно я – понять не могу.
