Фиолетовые стены вздрагивали под вуалью бегущих теней. Фонарь звучал где-то далеко, негромко. Парами, кружевами, вальсируя, летели листья. Кто-то возился под деревьями у входа в беседку. Я порывался встать, но так и не смог. Начался снегопад. Снежинки пузырьками шампанского поднимались на крышу. Пока я пытался заставить их лететь вниз, как полагается, у входа выросла тень двугорбого верблюда. Горбы раздались в ширину и забормотали.
– Что будем делать с комнатой?
– Ничего. Завтра это уже не будет иметь никакого значения.
– А Жужа?
– И Жужа не будет иметь никакого значения.
– А что делать с этим?
– Ничего не делать. Он сам все сделает.
– А...
– Ну что еще?
– Когда?
– До рассвета. Точно сказать не могу.
– Разогнать их всех?
– Поздно. Начнется неразбериха, и он ускользнет.
– Может, он не явится...
– Уже явился. Передай остальным, чтоб были начеку.
Услышав скрип, я понял, что не сплю. В беседку прошмыгнуло белое пятно. Я сел на скамейке. Пятно остановилось. Маленькое, вертлявое, оно громко и подозрительно сопело. Вспыхнул свет – салатовый светильник на деревянном столике.
– О, Арлекин! А я-то думал... Я вас разбудил, простите, – любезно прошепелявило пятно, постепенно приобретая знакомые лилипутские очертания.
Он был в костюме Пульчинеллы: белый балахон, перехваченный красным поясом-шнурком, белые свободные панталоны и высокий колпак того же цвета. Башмаки, тоже белые, напоминали громоздкие боты Золушки в пору ее пролетарского девичества. Из-под черной полумаски с резко выдающимся вперед носом-клювом торчали черные, с чужого плеча, патлы. Кроме того, он был пузат и горбат – дихотомия добра и зла в одном тщедушном теле. Помада на толстых губах багровела так, словно он ел ее, а не красился.
– А вы прилягте, будет похоже на лоскутное одеяло. – Панч подошел к заваленному бумагами столику и, сортируя их согласно каким-то таинственным признакам, стал раскладывать ему одному понятный пасьянс.
Я сидел, пытаясь осмыслить подслушанное, особенно часть о Жуже. Сам себе удивляясь, я вскочил и метнулся к карлику.
– Где Жужа, отвечай! – заорал я, тряся его, как погремушку.
Бумажки посыпались на пол. Белый Пульчинеллов балахон, похожий на мешок, стянутый сверху ниткой, упрямо выскальзывал из рук, и они как-то сами собой поползли вверх, к его горлу. Мои пальцы уже совсем было освоились на его крепкой шее, как вдруг Пульчинелла боднул меня накладным животом и стукнул по колену Золушкиной, довольно увесистой, туфелькой. От неожиданности и боли я едва не упал.
– У вас дурные манеры, – прошепелявила маска.
Салатовый свет ее отнюдь не красил. Меня, думается, тоже.
– Впрочем, чего еще ожидать от Арлекина...
Из зарослей вынырнула псевдоиспанская рожа Капитана (привет, Буонаротти!):
– Помощь нужна?
– Нет, нет, – замахал руками карлик. – Мы сами прекрасно разберемся. Ведь правда, дружище Арлекин?
– Если что, зови. – Ветви качнулись.
– Я бы мог сейчас со спокойной совестью натравить на вас Капитана. – Черный клюв уставился на меня. Я уселся на полу, потирая ноющее колено. Карлик знал, куда бить. – Благо, у меня всегда были настоящие друзья.
Камешек мимо огорода – слишком занят я был коленом.
– А в свете того, что вы только что чуть меня не задушили...
– Я не хотел, – буркнул я. – Простите.
– Ладно уж, что ж. Вам тоже досталось, и кажется, по той самой ноге. Это ведь ее вы сломали в детстве?
– В детстве? Да... ее.
– Ах, надо же! Если бы я знал! Шандарахнуть человека по перелому! Закрытый или открытый?
– Закрытый.
– Боже мой, закрытый! Закрытый опаснее всего! Никогда себе не прощу! – Пульчинелла всплеснул ручонками и завсхлипывал.
– Да ничего, не так уж сильно вы меня стукнули, – соврал я. Вид у Пульчинеллы был совсем жалкий. Неужто раскаивается?
– Правда? – Голос сразу окреп, всхлипы оборвались. – Вы слишком добры! Все мы вместе взятые не стоим мизинца вашего! Вот Бригелла, к примеру, вы простите, конечно, но что за бессовестная тварь! Он с пеной у рта мне доказывал, что ногу вы сломали пять лет назад, в пьяной драке с каким-то критиком, Мишкой или Михасиком, точно не помню. Будто бы вы с этим Мишутовым весь вечер пили в какой-то забегаловке, а потом набросились на беднягу из-за совершенно безобидной статейки, которую он, человек подневольный, против вас накатал. Дальше – совсем невероятно: будто бы в пылу битвы Потапенко схватил вас за ногу и потащил к выходу, а вы цеплялись за скатерти и кучу добра перебили. Собралась толпа, кто-то упал в обморок... Михайлов же не успокоился, пока не вышвырнул вас на улицу.
– Вранье.
– Конечно вранье! И как только у предателя язык повернулся...
– Хватит. Где Жужа?
– Музицирование, жонглирование, актерство и загадывание загадок.
– Что?
– Нет ее, вот что.
– Как это нет?
– Очень просто. Она уехала, как и собиралась.
– Вы лжете.
– Верить мне или нет – дело ваше, – напирая на раскатистое «р», сказал Панч, собрал свои исписанные бумажки, с достоинством подтянул красный шнурок на животе и направился к выходу.
– Хорошо, я вам верю, – заторопился я. – Но куда она уехала? Вы наверняка знаете.
– Знаю. А вы ничего не знаете и никогда не узнаете, вы знаете и узнаете только то, что вам захотят показать!
– Я имею право знать!
Пульчинелла обернулся. Глаза в прорезях маски ехидно сверкнули.
– Вы, как всегда, себе льстите. Никаких прав у вас нет. С чего бы? Вообразили себя рыцарем печального образа? Дон Кихот из вас никудышный, да и я отнюдь не мельница. Роль Нарцисса – вот ваше пожизненное амплуа, за него и держитесь. Вы просто органически не способны кого-нибудь спасти, даже если сильно того захотите. Вы патологический душегуб. Зачем вам Жужа? Вы ведь, кажется, поссорились?
– Не суйте свой Пульчинелий нос...
– О, вам приглянулся мой нос? Польщен, – поклонился, приподняв колпак.
– ... в наши с Жужей отношения.
– А нет никаких отношений! И не было! – Я представил его брезгливо-нагловатую физиономию под маской – квазирожа Квазипульчинеллы. – Вам от судьбы достался карт-бланш, а вы его просрали! Как вы умудрились? Что вы там делали, в вашем темном кафкианском логовище?
– Руки прочь от Кафки! – вяло отмахнулся я. Значит, причины он не знает.
– Неравнодушны к землемерам, да? – промурлыкал Пульчинелла. И вкрадчиво-елейно продолжал: – Жить не может и умереть не хочет. А послушайте, может, у вас такие же проблемы, как у Франца? Ну, с девушками...
