– Дождь закончился, – сказала ему Жужа и вернулась в дом.
Тузик, широко расставив мускулистые лапы – Колумб, приближающийся к мнимой Индии, – с интересом обозревал преображенную дождем Вселенную и свой лучезарный лик в глубокой и бесконечной, как Атлантический океан, луже. Воробьи тоже обозревали, и тоже свой лик, не забывая при этом таскать из грязной Христофоровой миски хлеб. Подняв руку в лучших вест-индийских традициях, я нырнул в дом.
Не расставаясь с одеялом, как доблестный рыцарь со своим щитом, Жужа бродила по комнатам. Я вкрадчивым призраком развевался у нее за спиной, ничего не узнавая и пугливо зыблясь. Она с тихой решительностью отворяла дверь за дверью, всматривалась в ороговевшие прелести очередного алькова, словно что-то про себя решая относительно его природы. Осенняя сырость уже просочилась сквозь свои тайные лазейки в комнаты и хлюпала под ногами. Паутина седела по углам волглыми, ажурными прядями. Диваны, стулья, набухший временем и утварью буфет (каждая чашечка – в отдельной бумажной люльке, чайник спеленат по-особому: чепчик и младенчик – отдельно), трескучий и пустобрюхий книжный шкаф, тумбочки, трильяжи – я видел их сквозь снежные громады чехлов ясно, как человек, смахнувший набежавшую слезу.
– Так темно. Ты никогда не открываешь ставни?
– Открываю только у себя в спальне. В той комнате, где ты спала.
– А ты где спал?
– Рядом. На кухне, возле печки.
– А домовых не боишься?
– Они сюда не заглядывают. Здесь и без них нечисти хватает.
Мы были в большой, некогда светлой и шумной комнате.
– А почему вся мебель в чехлах? Прямо саваны какие-то.
– Это нежилые комнаты. Я их не использую.
– Мертвые.
– Может, и мертвые...
– Почему?
– Мне достаточно одной комнаты и кухни.
– Почему?
– Потому что достаточно.
– Ты не очень-то любишь свой дом. Эти комнаты выглядят так, словно их судили и признали виновными.
Я усмехнулся:
– Забавно, но так и есть. А дом этот, по большому счету, вовсе не мой. Я жил здесь в детстве.
– Странно. Обычно люди считают своим домом именно тот, родом из детства. Цветные сны, счастливые призраки прошлого...
– Годы, которые я здесь прожил, были далеко не самыми счастливыми в моей жизни. Призраки здесь с жутковатыми замашками, и показ цветных снов не входит в список их добродетелей. Мой настоящий дом – в центре. Был...
– Почему был?
– Ну, это длинная история. Если коротко – меня оттуда некоторым образом выжили.
– Значит, ты теперь бездомный.
– Да.
Подобрав одеяло, она склонилась над картонной коробкой, провела пальцем по ее пыльному хребту:
– А это что?
– Это книги. Купил с месяц назад и все никак не распакую.
– Полный ящик книг!
– Да, я давно не читал.
– Очень давно, судя по ящику.
Нарисовала смешную рожицу на пыльном картоне, взглянула на меня:
– Можно посмотреть?
– Пожалуйста.
Подоткнув под себя одеяло, Жужа уселась на пол, осторожно оторвала липкую ленту и, запустив обе руки в коробку, зашуршала ее бумажными внутренностями. Свет падал на нее сбоку, из наполовину зрячего окна – свет серый, пыльный, недоверчивый.
– Хочешь, я включу свет?
– Нет, не надо. Ненавижу электрический свет. Электрическая каторга.
Я хмыкнул, прижал плечом карандашную отметку на двери – «Женя, 163 см, 20.07.90» (счастливый призрак прошлого?). Жужа, чуть ли не с головой забравшись в коробку, затеяла там сама с собой бойкую и невразумительную дискуссию.
– «А мистер Оппенгейм наследует землю», «В четыре минуты. Поваренная книга Чарльза Эрроуби». Вот это да! Неужели «Молчальник»! Та-ак. «Потешная гора», «Стол находок». О! «Альбиносы в черном»! Дашь почитать? – Кудлатая голова показалась на поверхности.
– Бери.
– Вэри дякую. Смотри-ка, сколько у тебя всего. Просто глаза разбегаются. Каэйро, Рейс, Кампос... О! «Бог лабиринта»! Ну ты даешь! И откуда только...
Жужа вынырнула с сиреневой книгой в твердом переплете. Прищурилась.
– Комнаты Винсента.
– Ладно, бери своих альбиносов, и пойдем.
Она послушно вернула книгу на место, прикрыла коробку и, подняв отложенных в сторону «Альбиносов», вышла из комнаты. Я посмотрел на карандашную зарубку прошлого, погладил ее и вышел тоже.
Потом я приготовил ей пышную и пенную, похожую на горячее сливочное мороженое ванну и сидел под дверью, вслушиваясь в бормотание – мороженого и начинки, одновременно. От еды Жужа отказалась наотрез: я с трудом навязал ей крепкий до черноты чай и всучил огромное зеленое яблоко.
– Я знаю, ты любишь Гулливерские зеленые яблоки.
– Как всякий уважающий себя лилипут.
– А как же Агата Кристи? Довольно крупная дама.
– А, старушка Агата. Ну, у нее были свои кровожадные, хитрющие лилипуты. Жаль, ты не догадался подать мне мое Гулливерское яблоко прямо в ванну.
– Хватит с меня кровавых историй, – криво улыбнулся я.
– Я тоже сейчас кажусь себе яблоком. Зеленым-зеленым и молодым.
– Как ты сказала? – По спине пробежал ледяной ток. Сердце, разбухая, застучало в висках.
– Зеленым яблоком... А что?
Ну конечно! Теперь я видел его в полный рост: глянцевое, тугое, зеленое яблоко из каменной комнаты.
– Ничего. Вспомнил кое-что. Так что там яблоко?
– Я себя чувствую яблоком после твоей ванны. Знаешь, как в сказке, после купания в парном молоке.
– Ну, тебе и без парного молока вроде еще далеко до старости.
– Нет. Я иногда физически ощущаю, как течет время – сквозь меня, мимо меня, и все впустую, бездарно. Я словно застыла, как эта муха в янтаре. Так ощущают время только старики.
– По-моему, старики вообще его не ощущают. А мушка симпатичная.
– Да, это подарок Бипа.
– Ты ведь... живешь с ним?
– Да. Я с ним живу, – посмотрела вызывающе – как хочешь, так и понимай.
Я прикусил язык.
– Говорят, – как ни в чем не бывало продолжала она, – что, если янтарь бросить в отравленное питье, он становится пепельно-белым. – И покосилась на чашку с чаем. Хихикнула.
– Ну и лицо у тебя. Я пошутила.
Мы устроились на веранде: Жужа, болтая ногой, на подоконнике, я – на полу, сторожить ветер у ее ног. Умытое солнце сочной дыней висело над крышами похорошевших домов. На декоративных, бог знает с каких времен сохранившихся дымоходах чирикали неуемные воробьи. Обманчиво-оживленная шевелюра вишни, рябая, желтая, молодцевато подкрашенная охрой на висках, бодренько и бесполезно звенела засохшими ягодами в проплешинах листвы. Легкий ветерок из открытого окна бегал по Жужиным волосам, стянутым в тугую блестящую гульку. Крыльцо, спрыгнув на тропинку, через пару шагов обрывалось старым садом, бездарно и несправедливо заброшенным. Сверху он напоминал забытую на берегу рыболовецкую сеть, вытащившую на свет божий вместе с водорослями, консервными банками и черепом бедного Йорика золотую рыбку. Ветвистая яблоня, опознаваемая по одиноким блесткам запоздалых плодов, прорастала вдруг лиловой бородой винограда, плавно вливающегося в кусты крыжовника; ладно скроенная слива в слепом экстазе сплелась с обрубком яблони; абрикосы, тоже опутанные вездесущими лапами винограда, заканчивались книзу ниагарской дымкой живучего кудрявого бурьяна. Я не переставал удивляться, какой хаос вокруг себя породил.
