Бип, озаренный внутренним кулинарным пламенем, с румяными, цвета соли с перцем щеками, стерег каждое движение своих подчиненных, карая сурово и незамедлительно («Я вас приведу к каноническому виду!» – гремел он). С невозмутимым, полным царственной неги видом, он за малейший промах колошматил непутевых поварят измазанным в чесночный соус пестиком. На долю Чио, которая норовила больше съесть, чем очистить, доставалось больше всех.
– Саломэ, красавица моя, ну сколько можно жрать? – чопорно выговаривал Бип, отбирая у нее сладкие горошины, хвосты морковок, дольки помидор, обрезки груш и мягкие влажные капустные листы (а однажды она наелась сырого бисквитного теста и едва не угодила в больницу).
– Обжора! – подпрягался Тим.
Чио вздыхала, поглаживая черный панцирь корсета, который уже не сдерживал ни ее полнеющей талии, ни зверского аппетита. Бросив танцы, она потихоньку, день за днем, вырастала из образа точеной статуэтки, клубясь над ним, как джинн над бутылкой. Ее стройные бедра подернулись апельсиновой корочкой, впалый живот расплылся.
Всю неделю я шлялась по дому с температурой, тыча нос в прохладные закутки, как слепой котенок, а сегодня была силком уложена в кресло на веранде. Бип, так разумно ткавший свою реальность, подтягивал иногда и чужие спущенные петельки: чтобы не маяться без дела, я должна была восхищаться его мастерством. А восхищаться было чем. На кухне, как, впрочем, и везде, ему не было равных. Все – от чайной ложки до жаровни – с удовольствием ему повиновалось. Ножи порхали, отсекая как раз то, что нужно, и именно столько, сколько и требовалось, густые, щиплющие за нос смеси томились в филигранных бутылочках, отливающих мятой, закатным солнцем, лунными дорожками, чтобы в необходимый момент во всей красе явиться публике. Стиралось прошлое, предметы, не помня себя, утрачивали свойства, чтобы от прикосновения алхимика загореться золотым огнем и обрести имя. На вопрос, где он научился так готовить, Бип отвечал, что в молодости долгие семь лет служил поваром у одной носатой старухи.
Мы восхищались всем, что бы он ни готовил, будь то вареники с вишнями или маринованные луковицы, шпигованные гвоздикой. Совсем недавно, оказавшись на мели, мы целую неделю питались исключительно тыквой – печеной, тушеной, жареной, даже сырой, и если бы мы не знали, что в холодильнике пусто, то никогда бы не поверили, что едим по-разному приготовленную и тщательно загримированную провозвестницу Хэллоуина. На седьмой день тыквенной диеты, когда к нам явился почтальон, аристократически бледный по сравнению с любым из присутствующих, мы стали смутно догадываться, что ядовито-оранжевый цвет кожи – не причуды освещения и что либо в нашем домике свирепствует желтуха, либо пора завязывать с тыквой. Бледнолицый почтальон, не понимая, над чем мы гогочем, жутко обиделся и, уходя, громко хлопнул дверью, проклиная и нас, и наш дом, желтый теперь не только по форме, но и по содержанию. Спелый тыквенный загар держался с цепкостью морского, и мы еще долго пугали знакомых своей желтизной.
Большая комната на первом этаже, в которой собирались «любители жизни», могла бы послужить примером того, как эта самая жизнь, предоставленная самой себе, вырождается в хаос. Такого беспорядка – до ряби в глазах – мне видеть еще не приходилось. Многочисленные уборки не привносили в эту картину ничего, кроме еще большего хаоса, он, как огромная амеба, захватывал жадными ложноножками все, что ему скармливали рачительные хозяева. Бип, все и везде раскладывающий по полочкам, к своей собственной комнате относился с неожиданной халатностью. Она обрастала вещами, и порой даже сам хозяин не мог с точностью сказать, откуда и зачем появилась здесь та или иная вещица. Правда, неожиданно появляясь, вещи могли так же внезапно исчезнуть, отчего казалось, что комната меняет форму и объем. Цвета она была теплого, золотистого, но он тоже менялся в зависимости от освещения, времени года и людей, здесь появлявшихся. Предметами более или менее постоянными были: четыре лампы под зелеными абажурами по углам, на которые чаще всего набрасывались разноцветные тонкие платки или покрывала, видавший виды сундук загадочного цвета, из бездонных недр которого Бип с легкостью фокусника извлекал самые неожиданные вещи, огромный вишневый диван с истрепанными нервами и пружинами наголо, соцветья стульев в различных стадиях созревания, пуфы, скамеечки для ног, пестрые подушки (называемые почему-то «мексиканскими»), стопки книг, старых журналов и газет – на подоконниках, стульях, на полу. Потрудившись, здесь всегда можно было отыскать карнавальные маски, сломанную рапиру, две гантели весом по пять килограммов, обрывок каната, замшевые получешки на резинках, безделушки из слоновой кости, похожий на мороженое-рожок женский парик (чаще всего нахлобученный поверх платков на одну из ламп), коллекцию пустых бутылок и костюм шута с бубенцами на рукавах, для блезиру пригвожденный к стене у двери.
Гости вполне соответствовали хаосу, среди которого проводили время. Количество их изменялось так же непредсказуемо, как и количество стульев, оттенков они были самых разных и мысли высказывали самые неожиданные. Большую часть народа, у нас толокшегося, я не знала, да и не пыталась узнать. Часто это были однодневки, которых все «вроде бы где-то видели», но где – не помнил никто. Эти загадочные существа молчали, много пили и больше не появлялись. Чуть теплее и ближе были гости из категории «знакомый знакомого друга» и просто «знакомый друга». Эти тоже помалкивали, много пили и являлись не так редко, как хотелось бы. Ну и, разумеется, были друзья, которые болтали без умолку, много пили и появлялись часто. Пили у нас все.
Гости упивались коктейлями, а Бип упивался гостями, изматывая их до предела. В погоне за неуловимой террой инкогнитой он без конца заводил знакомства, зазывал к себе, как старьевщик, который тащит в свою лавочку разный хлам и уже не в силах остановить поток сомнительных раритетов. Как одержимый коллекционер, который, не дыша, трясется над каждой трещинкой шедевра, всматривался он в лица приглашенных. Каждую черточку, будь то кадык или родинка на щеке, маленький коллекционер заботливо размещал на отдельной полочке памяти – этой вместительной кунсткамеры. Экспонаты, поощряемые добродушным хозяином, не знали удержу. Сначала он восхищался всем, что бы они ни говорили и ни делали: поворотом головы, взмахами рук, ужимками и гримасами – любым проявлением жизни, прекрасным или отвратительным, а затем беспощадно усыпленную жертву утюжил. Так называемые пороки и добродетели занимали его в равной степени. Жизнь он воспринимал как созревший плод, который поднимают с земли, – местами кашистый, местами подгнивший, с приставшими к сочному боку травинками и комками грязи. Часами нахваливая гладкую как шелк спину молодой девушки, он с не меньшим воодушевлением переключался вдруг на обвисший живот ее кавалера.
Был, конечно, небольшой кружок людей самых близких – неподвижный скелет у сундука с сокровищами, каждая косточка которого была названа и изучена, а значит – не столь интересна. Среди косточек были: укутанный Черныш – мой пасмурный доктор, большую часть вечера молчаливо посасывающий дынную корочку в углу, рыжеусый и щеголеватый Костик – несостоявшийся журналист, брошенный муж, ныне страховой агент; долговязый и скуластый Тоша – студент-медик с созвездием пурпурных прыщей на бледной переносице; тонкая и гибкая Лель с двумя маками в тициановских кудрях – прекрасная певица, любительница пудры и декольтированных платьев; не менее рыжая и не менее талантливая певица Иванна (Иванна-Утконос), плоскогрудая, с тонкими губами и запястьями, в длинных черных перчатках и шеей, по длине не уступающей перчаткам; клоунесса Улялюм – огромная каменная глыба с душой мотылька, в пене желтых рюшей и веснушек; маленькая, печальная Женя – танцовщица с изможденным лицом и застывшим взглядом падшего ангела, Ижак – веселый, громогласный, язвительный хозяин «Балаганчика». Ну и конечно же Тим, Лева, Чио и (с некоторых пор) я.
