– Добрый вечер, – решился, наконец, я.
Зеленоватые лица обратились в мою сторону. Пять пар глаз, темно-коричневых то ли от природы, то ли от выпитого кофе, пытливо вглядывались в незваного гостя. С минуту стояла тишина. Потом самая младшая из эльфов сказала:
– А у нас света не было.
Чары спали, вилки застучали с прежним воодушевлением. Я представил, как эти люди сидят в темноте, безмолвно и смиренно дожидаясь чуда. Женька подскочил ко мне:
– Что ты здесь делаешь?
Дело в том, что за все время нашего знакомства он ни разу не приглашал меня к себе, каждый раз находя повод, более или менее правдоподобный. Я не думал об этом раньше, как, впрочем, не думал я о многих вещах, и сейчас это показалось мне очень странным.
Так что же я здесь делаю? В свете (или, скорее уж, тьме) того, что произошло, у меня не оставалось ни малейшей надежды подобраться к Жужиной книге законным, высокоморальным путем, и я выбрал аморальный: решил попросить Женьку составить на нее краткое досье, легкое, но питательное. Почему я не взялся за это грязное дело сам? Да потому и не взялся, что грязное. Я говорил уже, что по натуре созерцатель; к тому же, формально оставаясь в стороне, сидя за белым столиком подальше от чада кухни, я мог пестовать в себе поэта и возвышенную, тонкорунную личность. Улитов же был человеком действия, толстокожим и напрочь лишенным ложной брезгливости поваренком с расторопными глазками и любознательным пятаком. Мужчины редко становятся сплетниками, но если уж решатся на этот шаг, то отдаются этому занятию без остатка. Женька был мегасплетником. Он был в курсе всего: от передовиц уважаемых изданий до соструганных на скорую ногу «горячих» новостей в сЕти. Кто и что заявил, провозгласил, констатировал, развелся, разбился, обвенчался, скрылся, обвенчался и скрылся или «показал все» – наш ходячий таблоид знал в мельчайших и шокирующих подробностях. На работе у нас никто уже не покупал газет, никакая «новость часа» не могла застать врасплох простодушных глотателей сетевой требухи. Женька не только знал, что было и есть, он делал удивительные, всегда подтверждающиеся прогнозы. Все его предсказания в том или ином виде появлялись на страницах бумажных и электронных изданий. Жаль только, что его метеорологические посулы точь-в-точь совпадали с официальными.
Собственно, если окинуть взором скудный круг моих знакомств, Женька после смерти бабушки и разрыва с Полиной был самым близким мне человеком. Я знал Женьку Улитова (или Улитку, как все его называли) с университетских времен – мы учились в одной группе, и я с первого курса писал за него рефераты и снабжал шпорами. Делал я это не по доброте душевной, а из меркантильных соображений – он уже в те времена заводил полезные знакомства и мог достать то, что мне по лени или незнанию было недоступно – редкие книги, журналы, диски. Я получал книгу, он – реферат или лабораторную, – отношения деловые, взаимовыгодный обмен с налетом отстраненной доброжелательности.
Улитка был человеком увлекающимся, причем правильно увлекающимся – человеком, созвучным эпохе. Он, попросту говоря, виртуозно ловил волну и летел на ней до самого берега. Помню его с ирокезом и в напульсниках, черно-белым готом (две недели), лощеного в галстуке и ненужных, но очень стильных очках, гранжевого и псевдонебрежного, с очень дорогими дырами на темно-серых штанах. На пятом курсе он отрастил длинную челку, перекрасил ее в цвет вороного крыла и сменил рваную экипировку на розово-черные полосы эмо. На наши деловые встречи он являлся теперь с опозданием, много и натужно вздыхал, поправляя браслеты с черепами, вяло грозился самоубиться и вываливался из узких брючек, торгуясь за каждый листок реферата (это, впрочем, было не внове). На сайте нашего факультета появились мрачные вирши за его подписью. Не знаю, кто их ему варганил – я отказался наотрез. Вообще, Улитка был удивительно беспечен по части выходящих под его именем творений, которые он в лучшем случае бегло просматривал. Однажды на перемене Женьку остановил декан и стал петь дифирамбы какому-то его рассказу, завалил его вопросами, но горе-писатель только мычал что-то невразумительное и под каким-то предлогом улизнул. «Я его даже не читал» – признался он мне, давясь со смеху. Какое-то время Улитка всерьез подумывал о романе и долго похвалялся, что ему достаточно прочесть первую и последнюю главу книги, чтобы знать о ней больше автора. Гениальная задумка, однако, в жизнь так и не воплотилась: то ли у Женькиного негра-многостаночника случился творческий кризис, то ли партнеры не сошлись в цене (что вероятнее), и литературный зуд моего беспокойного знакомого перешел в зуд иного рода.
Примерно то же случалось с улиткиными увлечениями, черепа и полосы эмо исключением не стали. Месяца два он прилежно рефлексировал, а потом вдруг вся меланхолия с него слетела – быстро, слишком быстро даже для Улитова. Оказалось, что он – всегда такой осторожный – нарвался на истинных эмо, а те с первого взгляда просекли, куда ветер дует, и обрезали его вороненые лохмы. Он чудом вырвался на волю, оставив врагам черный свой сувенир, и с поля брани ломанулся в парикмахерскую, где оставшуюся на голове растительность сбрил. Но и здесь паршивец не прогорел (он никогда не прогорает): на следующей неделе какой-то очень знаменитый ведущий проделал ту же процедуру, и мода на загорелый череп прогремела на всю страну.
Не умея двух слов связать на бумаге, Улитка, тем не менее, мнил себя личностью творческой и непостижимой, своего рода художником. Отчасти так оно и было: у него, как у Пикассо, были свои периоды – голубой, розовый, африканский, и из каждого он выходил пухлявый и чистенький, как амур на валентинке. Я завидовал его жовиальному нутру, его железному желудку, с одинаковой легкостью переваривавшему стальные цепи и лак для волос, завидовал той флюгерной вертлявости, с которой он улавливал жизнь. Люди Женькиного сорта не становятся власть имущими только при крайне неудачном расположении звезд, да и то, если очень хорошо над этим поработают.
Не помню, чтобы мы с ним когда-нибудь говорили по душам: я для этого слишком скрытен, он – слишком хитер. Правда, на третьем курсе, когда мы всей группой праздновали горку, он то ли с перепоя, то ли из каких-то своих скрытых соображений, под строжайшим секретом поделился со мной своей сокровенной мечтой – о некоем шикарном, баснословно дорогом темно-синем с пурпурными маками галстуке «от такого-то». Я не сдержал пьяного смешка, а он, как будто даже протрезвев, обиженно икнул и гордо удалился.
Каково же было мое удивление, когда я, устроившись техническим переводчиком в нашу заплесневелую жестянку, обнаружил там Женьку. Просиживание штанов за чисто символическую мзду было совсем не в его правилах. Выглядел он неважно, как после тяжелой и продолжительной болезни, но одет и напомажен был, как в старые добрые времена. Волосы его отросли и темно-рыжими (какими их и создала природа) космами спускались на безмятежный лоб. Он был теперь на распутье: поглядывал в сторону панк-рокеров и экспериментальных металлистов, мечтал о политической карьере, беспардонно коверкал украинские слова и щеголял затертыми до дыр афоризмами великих. В том, что Улитка не изменился, я смог убедиться в первый же день на новой работе, когда он без экивоков предложил мне свои услуги в качестве литагента («Но ты же в этом не в зуб ногой!» – «Ничего, я мигом раздуплюсь. Я схватываю на лету. Не ссы, старик, мы с тобой такую кашу заварим! Они все закачаются!» – «Не надо каши. К тому же, я ничего не писал уже пять лет». – «Так напиши». – «Почему бы тебе самому не написать?» – «Нет уж, корпеть годами над сотней страниц – это не для меня!»). Недели две он кружил надо мной, как чопорная оса над банкой варенья, сулил лавровые венки и фанфары, но, убедившись в моей непреклонности, с обидой и недоумением отступил. Затею литературного тандема Улитка отставил, меня он, однако, отставить не мог. Он приспособился брать у меня взаймы, никогда не возвращая долга, и я с безразличием этому попустительствовал. Вообще, как он умудрялся жить с присущим ему размахом на тот пшик, который ему выплачивала наша контора, даже если допустить, что он пользовался неограниченным кредитом не только у меня, оставалось загадкой. Дуновения каких пассатов он дожидается в нашей безвоздушной конуре, я тоже понять не мог.
