Впрочем, в тот вечер, вечер потерянных перчаток и погонь за ирисами, детская нелюбовь к цирку отодвинулась куда-то вправо и вглубь, и я влетел в опустевший холл с воодушевлением Бальзака, явившегося на сардинские серебряные рудники. Размахивая билетом, которым кассирша, завороженная окровавленным рукавом и почти клоунским, смазано-алым носом, поспешно от меня откупилась, я тыкался во все двери, пока меня не изловили и не направили в сектор «E», ряд восемнадцать, место двадцать один. Убаюканный этим сочетанием, один как перст в своем ряду, я вытянул ноги, расправил локти и расплылся в пыльном плюше, нагло и фривольно. Людей было мало: непроходимые заросли школьников у самой арены вырождались в пустыню с редкой и жалкой порослью на последних рядах.
Я огляделся. Синий плюш, красная арена, лупоглазые прожекторы, лестницы, ступеньки, переходы, насесты, канаты, тросы, ходули, сети, капканы, черные дыры, и внизу, у центрального входа в святилище, – мгновенное фото с аллигатором, питоном или усатым укротителем тигров (все трое с пустыми, вызывающе желтыми глазами). Все это было, было, было. Только к крепкому духу лошадиного пота, опавших блесток и опилок добавился украденный у синемы запах поп-корна. Я лениво пошарил глазами по рядам в поисках «перчаточников», не слишком рассчитывая на успех, и потому тут же на них наткнулся. Веселая компания расположилась в моем секторе, во втором ряду. Должно быть, тоже покупали билеты в последний момент (коварная кассирша!). Микеланджело, широким жестом обводя зал, что-то говорил девушке-волану, и та смеялась, дергая черного пузана слева за крыло. Возле него, уткнувшись в ирисовый букет, сидела Жужа. Ребенок в колпаке с тощим господином не показывались.
Я стряхнул с себя вальяжность и попытался слиться с окружающей средой. Жужа была поглощена собственными мыслями, ее знакомые не знали меня в лицо, но я беспокойно вертелся до тех пор, пока не стал гаснуть свет. С минуту в кромешной тьме стояла тишина, изредка прерываемая выкриком нетерпеливой дудки или ворчливым копошением засахаренного арахиса на дне бумажного пакета. Я уже склонялся к мысли, что не так страшен цирк, как его малюют, когда взревела музыка, взмыли к куполу бешеные огни, чудовищным пурпуром проступила арена и ощущение ужаса, бессмысленности происходящего возродило во мне детские страхи лучше, чем все происки психоаналитика, который раз в месяц отпускал мне грехи за большие деньги.
Когда я пришел в себя, внизу уже завзято отплясывала группа пуделей, ничуть не изменившихся с тех пор, как я их видел в последний раз, и, судя по впалым животам, с тех же времен не кормленных. Четыре кошки (троица черепаховых и одна гнедая), в блестках и, кажется, с подведенными глазами, развлекали публику трюками с экипажем: чернявенькая, погоняя тройку взмыленных подружек, неутомимо носилась по кругу. Мэтресса этого зверинца, суровая на вид женщина с расписным лицом, неистово вращала глазами и, как опереточный злодей, прятала что-то в складках потертого плаща.
Компания во втором ряду притихла. Рядом с Жужей серебрился теперь знакомый колпак, к которому кофейным зерном клонилась голова тощего (отец и сын?). Все шестеро уминали сладкую вату, не отрывая глаз от пуделино-кошачьих кульбитов, и только Микеланджело, забыв об арене и недолговечном облачке ваты в руках, запрокинув голову, гипнотизировал зеркальный шар под куполом.
Цирковой паровоз катил на всех парах: вслед за домашним зоопарком последовали рельефно сложенные акробаты (подкидные доски, подкидные гири, подкидные булавы и подкидная девушка в трико), факиры (кролики, разноцветные платки, ручные голуби), покорители огня (глотание факелов, выпускание дымчатых колечек), не в меру энергичные клоуны (битье посуды, стойка на руках и бородатый трюк с опрокидыванием пустого ведра на пугливые головы публики), спящий питон со спутником, коварно этим воспользовавшимся, лошадиные бега по кругу под руководством остроусого, далиподобного господина во фраке, с хлыстом, щуплым помощником и рыжей наездницей в юбке, похожей на присевшую отдохнуть бабочку-капустницу.
Я уже засыпал, когда на арену, осторожно ступая, вышла светловолосая девушка в белоснежном трико и стеснительно, исподлобья улыбнулась.
– Мисс Лала! – возвестил конферансье.
Девушка поклонилась, и невидимые до этого крылья у нее за спиной качнулись, многообещающе блеснули. Свет погас, единственный луч по ступенькам сбежал к ее ногам, обсыпанные чем-то небесно-звездным ресницы сверкнули, и зал насторожился. Заиграла музыка («Девушка из Ипанемы»), и она, ритмично извиваясь, стала расправлять руки, точно собиралась прыгнуть в воду с трамплина. Из темноты, подмигнув публике, выскочил один обруч, второй, третий. Через секунду, любовно обвив обе ее руки, они уже весело вращались. Затем, продолжая нанизывать вероломные обручи, которые все сыпались, как из рога изобилия, девушка стала медленно поднимать левую, пока свободную ногу в изящном золотистом ботиночке. Тут же выскочил очередной обруч и, сделав мертвую петлю, был ботиночком пойман. Я присоединился к аплодисментам, впервые за весь вечер.
Музыка стала затухать, под куполом что-то крякнуло, застрекотало, и к мисс Лале стала спускаться, загадочно искрясь, косица каната. Через минуту, ухватившись за нее зубами, не переставая вращать обручи, она взмыла к куполу. Я заволновался, как маленький (я вообще боюсь высоты), и посмотрел на своих «приятелей». Света прибавили, и шесть фасолин отчетливо проступили в мутноватом сине-красном освещении. Я уставился на белый колпак. Словно почувствовав тяжесть в затылке (мне всегда говорили, что взгляд у меня тяжелый), ребенок быстро обернулся, и я охнул: на меня нагло, презрительно смотрел совершенно взрослый карлик, с карикатурной бородой, сплющенным носом и рыбьими губами. Не знаю, что поразило меня больше: его уродство или неприкрытая насмешка во взгляде. Конечно, я видел карликов и раньше – в кино, например, – и относился к их существованию цивилизованно, со спокойной снисходительностью во взоре. Но этот... он был ужасен.
Не давая мне опомниться, к карлику обернулась Жужа и, проследив за направлением его взгляда, увидела меня. В этот момент что-то тренькнуло, будто сработал какой-то механизм, возможно, это в оркестре сфальшивил какой-нибудь разгоряченный трубадур, и зал ахнул. Напряженный треугольник Жужа-я-карлик рассыпался. Все взгляды вытянулись, прикипели к ангелу из Ипанемы под куполом. А она – тонкие руки разведены, ноги грациозно подогнуты, обручи вращаются – стала так же грациозно обвисать. Вспыхнули все огни, заиграли гирлянды, прожекторы спятили и заметались, оркестр понесло, зеркальный шар над головой циркачки плавно заскользил, набирая обороты, – кто-то делал отчаянные попытки предотвратить катастрофу. Как уморительно выражаются в подобных случаях так называемые официальные лица, ситуация под контролем, мы делаем все, чтобы были приняты все меры. Все, да только не те. По арене без особого смысла и цели забегали мурашки в комбинезонах.
Публика поочередно глазела на девушку, шар, мурашек, снова на девушку и ничего не понимала. Прошло еще несколько бесконечных, тягучих мгновений, ангел опустил руки, и обручи, один за другим, полетели вниз, на арену и мурашек. Последние бросились врассыпную. Я вцепился в кресло с единственной мыслью – свернуть кому-нибудь шею, неважно кому. Вокруг ахали, скрипели креслами, какой-то карапуз начал несмело подвывать, и его тут же поддержали. Шар, не переставая вращаться, словно кого-то оплакивая, стал ронять мелкие, как снежинки, осколки зеркала на арену и зрителей. В зале началась истерика, публика, толкаясь и истошно крича, бежала. До меня осколки не долетали, а может быть, я просто их не чувствовал: я не сводил глаз с девушки, мне даже показалось, что я слышу ее сдавленные рыдания. Из-за кулис показались мурашки, с трудом волоча сдутый ветхозаветный батут. Видно было, что они ссорятся, и довольно давно. До меня долетело зычное «без страховки» и «маленькая идиотка». То и дело поминали какого-то Васю, который, видимо, и был виновником катастрофы. Лучи прожекторов, из лучших, разумеется, побуждений, сфокусировались на ангеле под куполом. Дрогнули крылья, девушка покачнулась, заводила руками в поисках опоры и, не найдя ее, медленно, как лепесток цветущего дерева, полетела вниз. Я зажмурился.
