Сам он с семнадцати лет писал прозу – глухо, без единой публикации, все чаще прерываясь на пьянки и приработки, все чаще чувствуя, что перезревает, как овощ на пустыре, прорастает злой колючей ботвой. И не было в нем истинной силы духа, чтобы превозмочь судьбу и выдернуть себя за волосы на свет Божий, – это Акимов про себя знал, – но если уж Таниного отца собирались печатать, стало быть…
Стало быть, жизнь менялась всерьез – на что, если по-честному, никто всерьез не рассчитывал.
Они выбрались в переулки Старого города и побрели наугад, вдыхая свежий, чуть приперченный угольной гарью запах талого снега. Когда-то Акимов любил водить приезжих гостей: водил их якобы наугад хитроумно продуманными маршрутами, избегая мест поплоше, всех этих проплешин нового времени, произвольно нанизывая на проходняки дворцы, костелы, дворики – словно переписывал Старый город набело, – но со временем маршрутные вензеля, рюшечки исхищрений, вся эта искусственная эстетизация наскучила ему и в жизни, и в прозе, он полюбил бродить бездумно, а в перестроенных «под старину» кварталах скучал по булыжному, пахучему, разноязыкому городу своего детства.
– Эта улица, Антокольского, была совсем другой, и люди здесь жили совсем другие и по-другому, а теперь я никого и ничего здесь не знаю, кроме кабаков, – жаловался он, чувствуя, что слова летят и падают, как пташки на морозе, не долетая до слуха спутниц. – Все эти дворики были булыжные, черные, с колонками и мыльными лужами, а в подвалах, где теперь кабаки, хранили уголь. Такой, знаете, еврейско-польско-русский квартал. Дома стояли вперемежку с руинами, на руины наползали пристройки, сараи, всюду бегали дети, и жизнь была – одна на всех, как одеяло в бедной семье… Душевное было время. Строгое, но душевное.
Он часами мог говорить о том городе – городе других людей и другой культуры, сгинувшем на его глазах бесследно, бесшумно, бесправно и планомерно, как и положено при социализме; городе, отданном на потребу власти – а власть медленно, как корова жвачку, переварила город и горожан на свой манер.
– Зато теперь все чистенько, буржуазненько, очень так по-литовски, – заметила Дуся, отрываясь от болтовни с Ксюшкой. – И дети, которые здесь подрастают, будут вспоминать эти улицы, а не твои.
– Это да, – согласился Акимов, сникая. – Это конечно.
– А что, все евреи уехали? – спросила Таня.
– Ну, так не бывает, чтобы все… У нас в классе было человек десять евреев – уехало семь-восемь… Но вначале их выселили отсюда. Вот здесь, в районе Большой синагоги, они жили всегда, столетиями, и даже после войны, после Катастрофы это был по преимуществу еврейский квартал. А потом их пораскидали по новым районам, выдрали с корнем, перемешали, и уезжали они уже из новых районов.
– В Москве то же самое, – сказала Таня. – Коренных москвичей выселяют к черту на кулички, а центр заселяют всякой шушерой: номенклатурой, гэбэшниками, лимитой.
Он показал им детский сад, построенный на месте взорванной синагоги. Они посмотрели. Ксюшка спросила, можно ли тут немножко побыть и поиграть среди избушек на курьих ножках.
– Вот еще, – возмутился Акимов. – Вам с Дусей, значит, играть, а нам с Таней мерзнуть…
Девицы расхохотались.
В конце концов, это была его память, его проблемы. А девчонок, по возрасту их, в самый раз было именно поводить, дать кусочек Европы, чтоб они отдохнули в средневековых улочках от московских просторов, тамошних державных проспектов, площадей, пустырей, зияющих и сквозящих дыр в пространстве. В самый раз выходило именно бродить и болтать, следить, чтобы Ксюшка не лезла в раскисший снег и не висла на Дусе; стороной обходить многочисленные питейные точки, обросшие по случаю ярмарки запятыми хвостиками очередей; любоваться Дусей, музыкальной ритмикой ее походки и жестов – любоваться украдкой, с задумчивым и одобрительным видом кивая Тане, – смотреть, как танцует ее дубленка, взлетают руки, приплясывает ягдташ, нелепо свисающий с плечика почти до земли, а в такт ему приплясывают и сверкают волосы. Было в ее фигурке нечто невыносимое взгляду, раскованное, дисгармоничное, больно и сладко бьющее по глазам, не позволявшее смотреть на нее подолгу, а не смотреть – тоже не получалось. Акимову невольно вспомнилась Зиночка: пухленькая, голубоглазая упаковщица Зиночка с книжной базы, где он работал после девятого класса грузчиком. Та тоже ходила пританцовывая, словно в ней изнутри, неслышно для окружающих, крутилась озорная мелодия типа чардаша, прорывавшаяся то стремительным разлетом рук, то цокотом каблучков, то тутошней чечеточной мовой – птичьей, щелкающей русско-польско-белорусской скороговоркой. Она была старше его, может быть, на год, а еще у нее был жених, о котором она охотно судачила с подружками и к которому убегала, приплясывая, по окончании рабочего дня, а по утрам стабильно опаздывала на полчаса. Акимову там ловить было нечего, только облизываться – что, собственно говоря, он и делал: брел, безвольный зомби, под пыльные своды упаковочного цеха на ее голос, присаживался в сторонке и завороженно следил за змейками ее рук, змейками губ, змейками бликов, бегающих по халату. Он утопал в ее личике, как утопало там все, включая собственные ее голубые глазки и ямочки на сияющих щечках. И не мог выплыть. Такое с ним приключилось впервые – одуряющий танец медовой плоти прошиб его стыд, гордость, проклятую подростковую застенчивость – он не мог выплыть! – и этот танец, эта напасть преследовали все лето, ночью и днем, пока однажды Зиночка громко, внятно, так, чтобы он слышал, не сказала своей товарке Данусе:
– Але бачит и бачит целыми днями, я прямо не вем, цо робить…
– Несмелый хлопец, – согласилась Дануся, знавшая, что говорит: он частенько натыкался на нее в самых дальних закоулках базы, где черт ногу сломит, и мог бы… да, пожалуй, мог бы, кабы не страшный оскал ее обольстительной и виноватой улыбки. – Молодой еще, нецелованный. Таким вприглядку самое то, даже слаще…
– Да ну тебя! – Зиночка звонко рассмеялась, обернулась к Акимову и спросила с кротким, сдержанным состраданием: – А хочешь, я тебя поцелую?
– Перебьешься, – хрипло ответил тот и, не чуя под собой ног, вышел со склада прямо на Немецкую улицу, в раскисший снег, к ожидающим дальнейших указаний москвичкам и дочери.
– А теперь куда?
– Прямо, – сказал Акимов.
Они посмотрели памятник Христофору, святому покровителю города, упрятанный в глубине уютного дворика виленской курии: святой нес на плече Младенца Христа и чем-то – могучим античным торсом, вот чем – напоминал то ли кентавра, то ли лешака: косматый человек-зверь, оседланный новой верой. Прошлись по галерее Доминиканского монастыря, пахнущей плесенью, чумным лазаретом и коммуналкой. Галерея была забита рухлядью, по стенам висели корыта, рукомойники, велосипеды, в кельях плакали дети, в трапезной на одной из газовых плит парил громадный бельевой бак. Воздух ощутимо вибрировал: к трапезной примыкал костел, сквозь метровую толщу стен просачивались органные аккорды вечерней мессы.
– Обалдеть, – сказала Таня, когда вышли на улицу. Она даже закурила от волнения. – По-моему, так не бывает.
