– На кухне, – ответил Буба. – У Танюшки, как всегда, что-то с нервами, а у Рыжего, по-моему, садится печень.
Я пошел на кухню. Пашка сидел за столом, пьяный и озадаченный, Танька плакала, уткнувшись ему в плечо, а Рыжий, у которого садилась печень, спал под столом. Тут же бабка Елизавета стряпала себе ужин.
– Во, – просипел Пашка обрадованно. – Принимай товар.
Танька заплакала, засмеялась сквозь слезы, скакнула ко мне и припала губами к шее. От такого нахальства я слегка ошалел. Бабка Елизавета ворчала. Я спросил про Рыжего, не мешает ли. Бабка сказала, что лучше перенести его на диван, а вообще-то от Рыжего беспокойства мало, пока он спит, – зато нам, бесстыдникам, лучше куда-нибудь отсюда марш. Что мы и сделали: я отвел Таньку в ванную, она умылась, достала платочек и промокнула лицо.
– Все плачемся? – спросил я, потому что это уже вошло в привычку: она приезжала, плакалась на свою жизнь, напивалась до одури и уезжала наутро к мужу.
Она кивнула, посмотрела своими голодными, зелеными, заплаканными глазищами, потянулась ко мне, и руки мои сами по старой привычке обняли Таньку, она прилипла ко мне всем телом, коленками и ладошками, которые сразу потели, стоило только покрепче ее обнять. Губы ее мотыльками пошли порхать по моим губам, по лицу. Это ты здорово, этого не отнимешь, подумал я, не сразу теряя голову, не сразу, но все же, и тут, слава Богу, постучал Пашка, деликатно позвал к началу игры.
Мы пошли будить Рыжего. Бабки Елизаветы на кухне не было, Рыжий мычал и просыпаться не думал; мы сели возле него прямо на пол и стали смотреть друг на друга, совсем как в молодости. В комнате в это время загоготали: там говорил Буба, а говорить он умел.
– Вот этого всего у меня нет, – призналась Танька, взглядывая на меня исподлобья.
– Знаю, – ответил я.
– Не то чтобы я жалею, – сказала она. – Но иногда просто совсем нет сил.
Я пожал плечами.
– Ты сама выбирала, Танька.
– Да, – она кивнула, помолчала, разглядывая меня своими глазищами, потом сказала: – Я рада за тебя, Генка. Ты нашел хоть что-то, а я… Меня нет, Геночка. Меня нигде нет. Я – пропала. Мне плохо там, там все чужое и я сама чужая, смотрю на себя в зеркало и вижу, что чужая, чужая, плебейка – понимаешь? Всюду чужая. Здесь мне легко, свободно, свои ребята, но стоит только представить, что это навсегда, на всю жизнь, – бесконечные пьянки, бубы, вся эта тоска, безнадега… Что мне здесь, Генка? Здесь выводят жизнь на корню – сами себя, как тараканов, – здесь каждый день можно пить на собственных похоронах, а я этого не хочу, понимаешь? Я билась здесь как рыба об лед и никогда этого не забуду. Извини, если можешь. Ты знаешь, что я люблю тебя, но обратной дороги нет – ни мне, ни тебе. Да, мне не повезло – я куда-то не туда выскочила, – но плевать. Главное, что выскочила. И если есть где-нибудь на свете настоящая жизнь, я пробьюсь в нее, вот увидишь.
– Глупенькая, – сказал я, – куда ты выскочишь, куда пробьешься? Настоящую жизнь, как и настоящие котлеты, ни в каком ресторане не подадут. Все надо самому пропустить через мясорубку, и нечего тут мудрить, словно ты первая живешь на свете. Все так живут – не потому, что житуха такая, а потому, что это и есть жизнь. Есть мясорубка, которая норовит оттяпать пальцы, и есть ты – бояться не надо, хотя поначалу кажется, что она смелет тебя всего. Не смелет. И когда ты почувствуешь, что смолоть тебя не так-то просто, ты почувствуешь себя человеком. А ты хочешь просто примазаться к настоящей жизни, вот как я это называю. При-ма-зать-ся.
И я еще долго распространялся на эту тему. Потом пришел Славик, увидел, как мы будим Рыжего, и сказал, что это дохлый номер. Он вообще, на мой взгляд, показался каким-то уж слишком общительным молодым человеком, Славик. Не знаю, что это Ольга в нем разглядела. Все же с его помощью мы поставили Рыжего на ноги, потом прибежал Пашка и помог Рыжего разбудить. А в комнате все уже сидели – кто на диване, кто за столом. Мы с Танькой пристроились на подоконнике, около телевизора; Танька по-быстрому написала свои шесть цифр, а я, чтоб не ломать голову, взял да списал ее цифры один в один.
– Не боишься? – пошутила она.
Я ответил, что ерунда. Мы сдали свои бумажки Паше, тут Рыжий окончательно проснулся и попросил слова. Паша возмутился, потому что, как он сказал, Рыжий сегодня с утра цицеронит и чуть было не попал в милицию со своим языком, смущавшим народ на пруду диковинными речами о какой-то всесоюзной масонской ложе владельцев «Жигулей»…
Танька хмыкнула.
– Цицерон на Цицерона, – заметил Буба. – Сейчас или Пашка заржавеет, или Рыжий запаршивеет.
– Или оба они забубеют, – добавил я, приглушая звук в телевизоре.
Команды как раз уходили на перерыв.
– Так вот, дамы и господа, – начал Рыжий. – Сегодня, как известно, проводится юбилейный розыгрыш чертановского лото. Кто не знаком, прошу познакомиться с нашим почетным гостем, автором, то бишь изобретателем игры. Он прост, как все гениальное.
Я встал и раскланялся.
– Но одно дело – изобрести, – продолжал Рыжий. – Другое дело – донести до широких масс смысл изобретенного. Это два разных дела, заметьте. И я позволю себе взяться за второе, раз первое уже сделано.
Буба восхитился и попытался вставить несколько фраз от себя, но Рыжий, видимо, хорошо отдохнул, потому что шпарил без промежутков:
– Чем, товарищи, привлекает нас чертановское лото? Действительно ли оно, как утверждают наши клеветники, культивирует неуспех и прочие антиобщественные явления? Нет? И я так думаю! Разберемся, товарищи, что такое успех в свете нашей игры и последних международных событий. В такое время, товарищи, когда вокруг нашего старого доброго Чертанова понастроили кооперативов с улучшенной планировкой, когда под нас подкапываются подземными гаражами, а в наших чистых источниках вод, как сказал дядя Коля, мутят воду отдельные загребущие граждане, поднаторевшие, так сказать, в добропорядочности, в достижении своего жалкого иллюзорного успеха…
– Зву-ук!!! – завопили слушатели. Я усилил звук – в телевизоре, разумеется – и вовремя: первый шар вывалился в лоток.
– Четырнадцать, – объявил диктор. – Парусный спорт.
– Есть, – сказала Танька: у нас с ней был такой номер.
Рыжий все еще стоял посреди комнаты, потом махнул рукой и плюхнулся на диван.
– Тридцать один, – объявил диктор. – Бокс.
Славик заверещал. Мы с Танькой тоже угадали, переглянулись и сползли с подоконника.
– По-моему, детки, у вас наклевывается нонсенс, – заметил Пашка, поглядывая на нас с любопытством. – Как это вы хорошо придумали – играть по одним цифрам…
– Тридцать пять, – продолжал диктор под беззаботно-дурацкий музыкальный фон. – Прыжки в воду.
Мы опять угадали. Буба загоготал и сказал, что с удовольствием встретится с нами в следующую субботу. Пока мы проиграли по бутылке вина, но в перспективе при таком стопроцентном угадывании…
