– В няньки, что ли?
– Почему в няньки, Севка? Вроде умный парень, а такую глупость сморозил, даже договорить не дал. Я говорю, пить мне нельзя, что мне с этими охламонами на пруду-то?.. Хоть посидим-поболтаем. Ты-то не пьешь, надеюсь?
Севка кивнул, задумался, потом сказал:
– Я только домой сбегаю, плавки надену.
– И пожрать прихвати чего-нибудь! – крикнул Рыжий вдогонку и уставился на меня с восхищением. Да мне и самому весело стало.
И пошли мы на пруд, а Севка нас нагнал за оврагом. Пошли, нашли Пашку, пустили Вику на травку, а сами разлеглись под кустом. Народу вокруг – как в бане, никакого спасения. Пруд кишит, плещется через край, с ободранной ивы сигают в воду мальчишки, другие плавают на плоту, а пруд ненамного больше того плота, сколоченного сикось-накось из трех досок. Тут же, под ивой, какой-то дурацкий тип «Жигули» надраивает, тут же палят костры и гоняют мяч. Направо – лес, налево – автобусное кольцо. На кольце – зиловская общага, из распахнутых окон бухает сразу несколько музык, каждые пять минут во все концы необъятной нашей державы стартуют самолеты из Домодедова, а в поле между кольцом и прудом подростки обкатывают мотоцикл. Лес трещит, народ гуляет, все валят на лоно природы, как в универсам, а там поет о любви Пугачева, зеленеют лиственные деревья и пахнет шашлычным дымом, весной и мусором. А мы лежим, как на витрине, солнце жарит по темечку сквозь кусты, рыщут вокруг собаки, стрекочут велосипеды, тянется караван беременных женщин, а мы лежим себе на скатерке, культурно отдыхаем, и Пашка насмешливо смотрит то на меня, то на Рыжего.
– Полаялись, что ли? – спрашивает Пашка. – Нет? Пр-р-равильно! – он ржет, а мы сидим, прямо красны девицы, и молчим. Как будто и не было этих трех или четырех лет. – Это… Так, может, Рыжий, ты нам нальешь в честь праздничка? Или я что-то не так?..
– Налью, конечно, – говорит Рыжий, нахально улыбаясь нам с Севкой. – Отчего не налить, верно?
Мы с Севкой чинно переглянулись. Я только хотел сказать, что не пью, как Севка, поколебавшись, сдался и дал отмашку:
– Ладно, Генка. Только без дураков. Вику я догляжу, но ты, когда я скажу «встали», встаешь и идешь со мной. Понял?
– А, у вас контракт, – догадался Пашка. – Это правильно, потому что дите еще несознательное. Оно еще требует определенного ухода, верно?
Он опять заржал. Рыжий открыл бутылку и предложил Пашке заткнуться. Потом он стал объяснять Севке, что мы не заурядные алкаши, а подготовительный комитет по проведению юбилея чертановского лото. Про подготовительный комитет я не знал, Пашка тоже озадаченно поднял брови. Севка спросил, при чем тут мы. Рыжий обрадовался и затеял рассказ, обращаясь в основном к Севке, потому что мы с Пашкой знали его репертуар наизусть, – как однажды, лет пять назад, он любовался закатом в этих самых кустах, тогда еще непролазных, а вместе с ним любовались небезызвестные Таня с Олей. В таком составе отмечалась демобилизация Рыжего из рядов наших славных Вооруженных сил. Неподалеку, на берегу пруда, два скромных рабочих паренька праздновали повышение квалификационных разрядов – тут Рыжий с умилением обласкал взором нас с Пашкой. Вечерело. Солнце садилось за чертановским лесом, трещал валежником бурый медведь, оленьи стада призраками вырастали на берегу пруда…
– Про это не надо, – попросил Пашка. – Короче.
– Тогда сам, – обиделся Рыжий.
– Давай-давай, – сказал Пашка. – Цицеронь дальше, только короче.
А Севка спросил, при чем здесь чертановское лото. Рыжий обиженно помолчал, потом опять завелся про то, каким девственным был в ту пору чертановский лес. Я подозвал Вику, мы сняли платьице, майку, поспорили насчет косынки, но я настоял – косынку оставили, Вика погладила себя по животику и побежала, голенькая, на травку. Я почувствовал, что уже хмелею, хотя еще не выпил ни капли, – хмелею от возбуждения, от бутылки в руках у Рыжего, от радости за Вику, которой щекотно бегать по траве босиком. Так приятно, когда хоть что-то сбывается в этой жизни.
Там, на травке, был целый парад колясок, при них хлопотали молоденькие мамаши из общежития – все крутозадые, бледные, замученные такие, личики совсем еще девичьи, только глаза схвачены чем-то птичьим и подбородки расплылись, обещая в скором будущем баб. Другие давно бы уже разорались на предмет оскорбления общественной нравственности, а эти – так, приглядывают за нами, вроде как Севка. В общаге своей, на лимите, они всякого хлебнули и насмотрелись, так что закалка у них наша, чертановская, и удивить их труднее, чем всяких там бдительных барышень, это точно. И Вике с ними неплохо: уже качает чью-то коляску, самую красную, оглядывается на меня и видит, что я радуюсь вместе с ней. Вот и все, что нужно для счастья моему лягушонку.
А Рыжий все не мог закруглиться, и наше пьяное знакомство в его пересказе, звучном, как баллада о рыцаре Айвенго, никак не могло разрешиться изобретением чертановского лото. Мы с Пашкой грустно переглянулись, он потянулся к бутылке и перебил Рыжего:
– Короче, Рыжий напился и заночевал у меня, а на другой день девчонки опять пришли, и Генка пришел, и давайте выпьем, хватит тянуть кота за хвост!
Севка спросил, при чем здесь все-таки чертановское лото.
– А, ну так вот, – Рыжий обрадовался, бутылку Пашке не отдал и завелся по новой: – Самое главное, что заночевал я в ту ночь у Пашки. Как ложились – не помню, помню только, что Пашка предупреждал: «Ты, – говорит, – с головой в одеяло не зарывайся, а то бабка увидит, что я с кем-то сплю, и подумает на тебя как на женщину. А бабка у меня, – говорит, – суровая бабка, она в таких случаях хватает что под руку попадет и бьет, притом не меня, поскольку я у нее единственный и любимый внук, а именно, значит, тебя в данном случае». А у меня, понимаешь, как раз такая привычка, что я с головой, когда сплю, зарываюсь под одеяло, потому как меня закаляли в детстве и даже зимой все форточки открывали настежь…
Дотошный Севка попросил уточнить, при чем здесь чертановское лото, Рыжий опять обрадовался, но Пашка прекратил эту бестолковщину, заметив, что Рыжий, похоже, переохладился в детстве, а заодно притомил свои мозги под одеялом, но это печальное обстоятельство не должно помешать сегодняшнему празднеству и не помешает.
– Пей, соловей чертановский! – приказал Пашка, и Рыжему пришлось подчиниться.
Он выпил, Севка не стал, а мы с Пашкой стали, так что Рыжему тут же пришлось выкатывать из авоськи следующую бутылку.
– M-да, – промычал Севка, наблюдая такие страсти. – Так кто же все-таки изобрел эту напасть?
– Да вот, – Рыжий, отдуваясь, ткнул в меня пальцем. – Бери автограф, пока не поздно.
Севка посмотрел на меня. Я стал оправдываться, сказал, что уже давно не играю, а тогда и думать не думал, что эта игра так приживется. Потом сказал, что не хочу пить за игру, которую считаю убогой, а хочу за ту далекую встречу с теми, кто навсегда вошел в мою жизнь, – за Рыжего, Таньку и Ольгу, – за всех нас, за все, что с нами было хорошего и не очень. А Пашка сказал, чтобы я не трогал игру с кочки зрения своих семейных проблем… и больше ничего не сказал, только погрозил мне пальцем. Севка посмотрел на нас, посмотрел на Вику и вдруг заговорил о том, что все компании вроде нашей проходят периоды весны и осени. Говоря языком социологии – это Севка так выразился – так вот, говоря языком социологии, Танька с Ольгой переросли идеалы компании, я тоже перерос, а Пашка с Рыжим зациклились и цепляются за прошлое руками-ногами. Рыжий обозвал Севку форменным сухарем, которому до лампочки мужская дружба и постоянство, а Пашка вздохнул и печально посмотрел на меня. Я тоже посмотрел на него, мы поняли друг друга и под шумок выпили, а потом Пашка негромко, так, чтобы только я слышал, сказал, что Танька ему звонила и обещалась сегодня быть.
