Рая на этой пахучей экзотике расцвела. Словно всю жизнь ждала своего звездного часа, перемогаясь во времена советчины строптивой татарской, рязанской да тверской лимитой, а в девяностые – ва-а-аще то вьетнамцами, то олухами Царя Небесного. Наконец власть прочухалась, дозрела до реального бизнеса и поставила Раю на бесправных таджиков да безответных молдаван с западенцами. Править этим мычащим гуртом было одно наслаждение. Экология поправилась моментально: вернулись и тараканы, и мордовороты из заводской охраны. Далее – по накатанному: Зворыкина на свой вкус определила старших по этажам, централизовала сбор штрафов среди нелегалов, опять же поборы за женский пол, пьянки, запах гашиша и так далее. (Плюс пол-этажа удалось выкроить для своих постояльцев, но это уж совсем дело техники.) С утра до вечера эхо ее зычного мата катилось по коридорам, долетая отдельными членораздельными скабрезностями до окопавшейся на первых этажах братии; «олухи Царя Небесного» оставались бельмом на глазу комендантши, она не уставала злорадничать на их счет и потихонечку поджимала.
В особенности доставалось Коме. Урвала себе три года от Раиной власти, вышагивала колченогой павой по ее коридорам, пока Рая мыкалась на одну зарплату, – а вовремя слинять мозгов не хватило! «Что, Кома, наебал тебя сукин сын Палыч? И правильно сделал. Я б вас всех, придурочных, в отходы упаковала». Но что-то все же саднило, что-то мешало упиваться победой. Как это Кома, доверенное лицо, ухитрилась так лопухнуться? Мерещились комендантше подвох, какая-то ихняя братская хитрожопость, противный запашок сектантского ладана. По всему выходило, что не будет Рае покоя, пока не выведет старую каргу на чистую воду. А еще лучше – сжить если не со свету, то, по крайней мере, вон из общаги.
Кома не сразу сообразила, какого неудобного врага нажила себе на старости лет. Горе оберегало прочнее брони, звон в ушах заглушал брань Зворыкиной; тупые подначки, мелкие мстительные придирки со стороны комендантши чиркали по касательной. Без квартиры, без будущего, без молитв она стремительно убывала из жизни; даже вечерняя молитва не возжигалась, не пробивалась сквозь вязкую ватную пустоту на душе. Главный вопрос так и остался неразрешенным. Кто кого предал, кто от кого отступился: она от Учителя или он от нее? В сотый раз вспоминала последний вечер в своем кабинете, когда Катя Вахрушева позвенела перед ней связкой ключей (теперь-то все знали, чьи ключи получила Вахрушева, недаром даже на новоселье постеснялась позвать). Разве они считали его в тот вечер предателем? Нет. Разве не помнили про сто пятьдесят выкинутых из жизни братьев и сестер? Помнили. Получается, что не в братьях и сестрах суть, а именно в этой связке ключей, небрежно переброшенных Кате.
Возможно, это все-таки был урок. Тяжкое, невероятное испытание, суть которого от нее ускользнула. Испытание, которое Кома – по слабости, по неверию своему заскорузлому, по алчности – не прошла.
Абсолютное большинство лишенцев по-прежнему шли за Учителем – истерзанные страхами и сомнениями, с выплаканными глазами, с окаменевшими от горя сердцами, но – шли. Каждое воскресенье первые этажи общаги пустели, братья и сестры через пол-Москвы добирались до «Белого голубя», а там – штукатурили, красили конференц-зал, благоустраивали территорию, всё как всегда. Вот только работали не в свое удовольствие, как в прежние времена, а с надрывом, с оглядкой на сотников да Пал Палыча: не подумайте, что мы отступились, ни-ни… Вряд ли их присутствие, их исступленная старательность добавляли радости новоселам.
Кома то завидовала силе их веры, то отчаивалась: совсем отказаться от разума не позволяли гордость и воспитание. Чем дальше, тем больше вера соседей по общежитию казалась ей коллективным мороком: не Христос вел лишенцев, а страх отбиться от стада. Сама она в заселенный жилкомплекс так и не съездила, хотя зазывали и Фрида с Толиком, и профессор Волков, да многие, кто только не звал. Хотя – пожалуйста: Катя не позвала.
Не в гордости было дело. И даже не в ключах от квартиры. Просто что-то сдвинулось в голове еще во время Совета, когда Кома, мысленно отслеживая оглашаемый список лишенцев, увидела волчью выбраковку слабейших. Она словно оказалась под куполом черепной коробки Учителя, нечаянно для себя вникла в ход его рассуждений и, похоже, нечаянно встала с ним вровень. Она вычислила в нем главное – целеполагание. Почувствовала его цепкую, безжалостную сосредоточенность на власти. И не то чтобы отступилась, но – впервые разорвала дистанцию. Отлепилась.
А он, с его невероятным чутьем, в тот же вечер почувствовал отчуждение. И – ударил первым. Отсек сразу и навсегда.
Кома помнила о телефоне, подаренном когда-то Учителем. На шею не надевала, но держала на видном месте. Надеялась, что вот-вот раздастся звонок. Но отключенный от сети мобильник молчал.
Холодно было Коме.
Правильно сказано в Библии: не сотвори себе кумира. Один Учитель есть да пребудет вовек, все остальные – грешные человеки. А она сотворила, сотворила и возлюбила больше, чем сына, бросила все и пошла за ним безоглядно. Три года безвылазно просидела в общаге, три года молила за него Господа – а он походя, словно пылинку с плеча, смахнул ее в пропасть. Отнял не только ее, старухи, куцее будущее, но и будущее Алешки.
Холодно было Коме. Холодно и погано.
Поэтому, когда к ней пришли четверо и предложили стать пятой, она задумалась. Всего четверо из ста пятидесяти обманутых дольщиков – двое мужчин и две женщины – решились подать заявления в прокуратуру. В лицо Кома их знала, а так – не очень, никто из «отщепенцев» в общаге не жил. Помнила, что крашеная блондинка держала секцию на Савеловском рынке, торговала детской одеждой. Почему именно к Коме пришли, пояснили с порога: отверженный «апостол», знает всю кухню изнутри, ей и восстанавливать справедливость. Только они произнесли это слово – «апостол», – как что-то щелкнуло у Комы в мозгу: настоящий Иуда обязательно должен быть из апостолов.
– Если мы все согласны, что нас элементарно кинули, надо идти до конца, то есть подавать в суд, – настаивала блондинка. – Мы же не стадо баранов, мы полноправные граждане… Вы как хотите, но я себя овцой считать не согласна!
– Да я и сама об этом подумывала, – призналась Кома.
Визитеры, видя ее сомнения, стали настаивать и дожимать, у них уже был адвокат, осталось только подписать заявление – что-то, однако, держало Кому, держало-не-отпускало, смутила мысль про Иуду. Пообещала позвонить завтра.
И тут взбунтовался Алексей.
– Выкинь из головы, мать, даже не думай, – рассердился он, узнав о визите. – Если хочешь знать, Пал Палыч с Учителем – наш единственный шанс вылезти из той жопы, в которую мы залезли по их милости да по твоей дури. Вон какой комплекс отгрохали – и еще построят, сейчас вся Москва строится. А ты вместо того, чтобы вернуться в Совет, кряхтишь да охаешь с утра до вечера… Даже не вздумай.
– Да я и сама уже поняла, что не стоит, – оправдывалась Кома. – Я так, в порядке совета…
– В порядке совета – возвращайся в Совет, – отрезал Лешка. – Тебя оттуда никто не выгонял, между прочим.
