– Вот и я, – Фрида кивнула, затушила сигарету и отмахнулась то ли от дыма, то ли от собственной головоломки.
С тем и ушла.
И уже совсем на ночь глядя, когда Кома, пошатываясь, стелила себе постель, упала с неба звездочка по имени Катя Вахрушева. Вошла, подсела к столу, замкнула в ладошки распухшее от слез личико и уставилась на Кому сияющими глазищами.
– Ну что, доча, помогли тебе мои молитвы? – устало и отстраненно спросила Кома, ощущая себе эдаким Тарасом Бульбой в ночнушке.
– Помогли, Комэра Георгиевна, – ответила та, часто закивала и попыталась растянуть в улыбке запекшуюся, действительно прокушенную губу.
– Вот и славно, – сказала Кома, присела рядышком и легонько, пальчиком, тронула Катюшу за подбородок. – Расскажи, как тебя обнадежил наш дорогой Учитель…
Катюша полезла в карман и молча, с неописуемой улыбкой Моны Лизы показала связку новеньких желтых ключей. Кома на всю жизнь запомнила их девственный масляной блеск; ключи потренькали, повиляли на вытянутой руке и юркнули обратно в карман.
– Неужели?!.. – поразилась Кома. – Не может быть!
– Да! – звонко воскликнула Катечка. – Да, Комэра Георгиевна! Может!
– Ох, Катечка… – выдохнула Кома, чувствуя, как впервые за вечер в груди затеплилось что-то живое. – Как я рада за тебя, Катечка! Прямо камень с души!..
Женщины обнялись и расцеловались. Из бездонных Катиных глаз тут же потекли слезы. Успокоившись, она поведала Комэре Георгиевне историю своего воскресения.
У «лишенцев», оставшихся в зале, было столько вопросов к Учителю и Пал Палычу, что собрание грозило затянуться прямиком до Судного дня. Поэтому, как сказал Учитель, «давайте сейчас по общим вопросам, а завтра с утра Пал Палыч с юристом приедут в общежитие и перепишут все договоры». Зал, однако, обуреваем был исключительно личными. Душераздирающие монологи следовали один за другим, причем, как правило, упреки, угрозы и обвинения адресовались Пал Палычу, а заверения в преданности и готовности постоять до конца – дорогому Учителю. Оба принимали хулу и хвалу стоически. Впрочем, когда один из выступавших – Катя его не знала – сумел выбраться из наезженной колеи и обмолвился, что завтра же пойдет в прокуратуру с заявлением на обоих, Учитель встрепенулся и разъяснил залу, что товарищ неправ, поскольку, оно конечно, братство прихлопнут с радостью, только того и ждут, однако квартир в таком случае никто никогда не получит, это точно. И даже если не удастся покончить с братством – все же орден не муха и не комар, чтобы бояться пухлой прокурорской ладони, – то доступу к новым подрядам, то есть к новым квартирам, подобная инициатива может воспрепятствовать даже очень. Не успел Учитель закончить, как на самовыдвиженца в Иуды набросились свои же товарищи по несчастью, причем с таким пылом, с таким прорвавшимся остервенением, словно он-то и был главным виновником всего. Пал Палыч с Учителем получили долгожданный тайм-аут, на протяжении которого по-отечески, то есть без надрыва, призывали народ к порядку. Наконец зал выговорился, а несостоявшийся Иуда раскаялся. После чего мало-помалу удалось направить разговор в конструктивное русло.
– В общем, они предложили поменять свидетельства о праве собственности на договоры займа, потому что, как сказал Учитель, «вы-то и есть наши главные кредиторы, именно благодаря вам ордену удалось закончить строительство». То есть, кто хочет, может остаться при свидетельстве, но правильнее переписать, по займам будет капать процент. А зачем им это понадобилось, Комэра Георгиевна, я так и не поняла. И никто толком не понял.
– Потому что, Катюша, он теплый и честный, несмотря ни на что. Вот почему…
– Да, – согласилась Катюша. – Теплый и честный.
А когда все расходились, произошло чудо. Пал Палыч попросил Катю задержаться, отвел в сторонку, огляделся по сторонам, внимательно посмотрел на нее и с непроницаемым видом протянул связку ключей. К связке была привязана бирка с номером квартиры.
– Держи, Вахрушева. Только никому ни гу-гу. Поняла?
У Кати закружилась голова и подогнулись коленки, она едва не бухнулась ему в ноги, но Пал Палыч упредил, удержал за локоток и строго предупредил, чтоб без глупостей, чтоб вообще никому ни слова, понятно? Типа он тут ни при чем, личное распоряжение, сама знаешь, кому обязана…
– Знаешь? – переспросила Кома.
Катечка закивала, заулыбалась, личико ее осветилось неземным светом. Конечно же, она знала. Она всегда знала, всегда надеялась, так что снисхождение Учителя к ее бедам, при всей своей расчудесности, было не просто чудом, а чудом предвосхищенным, отчасти даже закономерным. Конечно же, она знала…
– Вот и хорошо, – сказала Кома. – Все-таки он действительно…
Катя кивнула. Ощущение того, что Учитель беседует с каждой из них, было настолько полным, настолько значительным, что говорить не хотелось. Хотелось просто сидеть, взявшись за руки, и наслаждаться весомой полнотой своего молчания.
А ведь никому никогда не удавалось вести с Учителем диалог на равных. Последнее слово всегда оставалось за ним. Как-то она упустила это в своем молчаливом ночном торжестве. А зря.
На другой день, действительно, Пал Палыч прямо с утра заявился вместе с юристом. Обошел всю общагу, уточняя с переселенцами ускоренный график переезда; по ходу признался Коме, что на него давно давит заводское начальство, планирующее разместить в общаге своих гастарбайтеров. Три машины выделили под перевоз мебели (а самые нетерпеливые переезжали своими силами) – затем обосновался в Комином кабинете, разложил на столе бумаги и приготовился к приему столпившихся в коридоре «лишенцев».
– Ты бы сначала со мной рассчитался, Палыч, – напомнила Кома.
– С тобой? – переспросил Пал Палыч. – Можно и с тобой…
Порылся в бумагах, что-то нашел, потом посмотрел на Кому:
– А где твое свидетельство?
Кома полезла в сейф за папкой с документами, достала оба свидетельства: свое и Лешкино.
– А зачем они тебе, Палыч?
– Затем, Кома, что мы их меняем на договор займа. Вот тут подпиши.
– Какого займа, Палыч? А ключи?
Пал Палыч ничего не ответил.
– Где мои ключи, Палыч? – тихо спросила Кома.
– Нету твоих ключей, Кома, – так же тихо ответил Пал Палыч. – Уплыли твои ключи вместе с квартирой.
– Как так? Это же…
Она хотела сказать «невозможно» – но поняла, что возможно. Хотела сказать «бесчестно», «подло», «неслыханно», но слова пробкой застряли в горле. Только сейчас по-настоящему дошло до Комы горе отверженных, ожесточенно спорящих о чем-то в коридоре за дверью. Никакие слова не могли этого горя выразить. То, что сказал Пал Палыч, действительно было бесчестно – но говорить, рыдать, кричать об этом надо было вчера, когда оно, это горе, обрушилось на всех, – а сегодня, когда подмяло ее одну, кричать-убиваться было поздно и неприлично.
