Гражданин Дзержинский.
Я знаю, что Вы очень занятой человек. Но я все-таки Вас прошу уделить мне несколько минут внимания. Когда меня арестовали, я был уверен, что может быть только два исхода. Первый, почти несомненный, — меня поставят к стенке, — второй, — мне поверят, и, поверив, дадут работу. Третий исход, т. е. тюремное заключение, казалось мне исключенным: преступления, которые я совершил, не могут караться тюрьмой, "исправлять" же меня не нужно, — меня исправила жизнь. Так и был поставлен вопрос в беседах с гр. Менжинским, Артузовым и Пилляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать. Я был против вас, теперь я с вами; быть серединка — на — половинку, ни "за", ни "против", т. е. сидеть в тюрьме или сделаться обывателем, я не могу.
Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован, что мне дадут возможность работать. Я ждал помилование в ноябре, потом в январе, потом в феврале, потом в апреле. Теперь я узнал, что надо ждать до Партийного Съезда, т. е. до декабря-января… Позвольте быть совершенно откровенным. Я мало верю в эти слова.
Разве, например, Съезд Советов не достаточно авторитетен, чтобы решить мою участь. Зачем же отсрочка до Партийного Съезда? Вероятно, отсрочка эта — только предлог…
Итак, вопреки всем беседам и всякому вероятию, третий исход оказался возможным. Я сижу и буду сидеть в тюрьме — когда в искренности мой едва ли остается сомнение и когда я хочу одного: эту искренность доказать на деле.
Я не знаю, какой в этом смысл. Я не знаю, кому от этого может быть польза.
Я помню наш разговор в августе месяце, Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных. С тех пор прошло немало времени. Я многое передумал в тюрьме и — мне не стыдно сказать — многому научился. Я обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский. Если Вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь: ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию… Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал свое положение.
С искренним приветом
Б. Савинков».
На что надеялся Савинков? Конечно, надежда умирает последней.
Ответить на письменное обращение Дзержинский не успел. К тому же освобождение Савинкова было вне его компетенции. Помиловать Савинкова вторично мог лишь ВЦИК СССР. Дзержинский имел возможность только ходатайствовать перед высшим органом советской власти об этом. То, что от него зависело, он сделал: создал для осужденного Савинкова, мягко говоря, совершенно необычный режим содержания под стражей. И только. Председатель ОГПУ был вовсе не столь всевластен, как полагают многие историки.
События развивались неожиданно для чекистов, и здесь, возможно, были их просчеты. Разве все можно предвидеть? Конечно, нужно было просчитывать все нюансы поведения Савинкова. От него ведь можно было ожидать самого неожиданного…
Утром рокового дня 7 мая 1925 года Савинкова навестила в тюрьме Любовь Ефимовна. После ее ухода Пузицкий, Сыроежкин и работавший под «крышей» Наркомата иностранных дел сотрудник негласного штата ОГПУ Валентин Сперанский повезли Савинкова на очередную прогулку. Но не на ближнюю, в Сокольники, а в Царицыно, где ОГПУ располагало дачей (на ней, между прочим, происходило одно из «подпольных» совещаний руководства ЛД в присутствии Фомичева).
За обедом, да и после Савинков несколько раз хорошо приложился к бутылке с коньяком и почему-то пришел в крайне возбужденное состояние. Именно «почему-то», поскольку обычно переносил алкоголь легко, мог выпить много, почти не пьянея.
Вернувшись в здание ОГПУ, все четверо зашли в кабинет отсутствующего на месте Пилляра. Кабинет располагался на пятом этаже, в крыле на Большой Лубянке, по той стороне коридора, где окна комнат выходили во внутренний двор. У кабинета заместителя начальника КРО была одна особенность: когда-то в нем был балкон. При реконструкции здания его убрали, вместо двери сделали окно с очень невысоким — на уровне колена — подоконником. Так как день был не по-майски теплый, даже жаркий, окно было распахнуто настежь.
Пузицкий вышел зачем-то в смежную комнату. Сыроежкин сидел возле окна, откинувшись в глубоком кресле, Сперанский — на стуле возле двери. Савинков расхаживал по комнате, жалуясь, что не получил ответа от председателя ОГПУ, что не может больше пребывать в неведении, что ему нужна работа…
Остальное произошло в какие-то доли секунды. В очередной раз приблизившись к окну, Савинков как-то странно переломился в пояснице, вскрикнул и выпал наружу… Сидевший почти рядом Сыроежкин успел было поймать его за щиколотку, но, по несчастью, поврежденной, а потому слабой рукой… Удержать Савинкова оказалось невозможно.
Разумеется, чекисты тщательно изучили обстоятельства гибели Савинкова. Григорий Сыроежкин по этому поводу написал докладную записку.
«ПОКАЗАНИЯ ПО ПОВОДУ САМОУБИЙСТВА АРЕСТОВ. Б. В. САВИНКОВА
7 мая вечером по предложению тов. Пузицкого я прибыл в ГПУ для сопровождения за город арестов. Савинкова совместно с т. Пузицким и Сперанским. На автомобиле мы выехали в Царицыно, где пробыли 1 1/2 часа и затем вернулись обратно в Москву. Зашли в комнату № 192, откуда должен был быть направлен во Внутреннюю тюрьму Б. С. Мне показалось, что настроение у него было обыкновенное.
В тот момент, когда тов. Пузицкий вышел в соседнюю комнату, кажется за водой, Б. Савинков ходил по комнате, что-то рассказывал и вдруг совершенно неожиданно выбросился в окно. Я тут же вскочил, сделал прыжок к окну, но было уже поздно. Я увидел у двери (соседняя с окном, куда выбросился С.) тов. Пузицкого. В продолжение нескольких секунд мы все оставались в недоумении. Затем т. Пузицкий выбежал из комнаты, для того чтобы сделать тревогу. Я тут же выбежал во двор, где увидел Б. С, который был уже мертв.
Гр. Сыроежкин
9 мая 1925».
В заключение рассказа об этой операции против Бориса Савинкова расскажем о Григории Сыроежкине.
Чекист Григорий Сыроежкин оставил заметный след в истории советской разведки. Судьба его оказалась трагической, он был репрессирован в мрачные тридцатые годы…
Последние два года его жизни прошли в Испании. Там Сыроежкин был старшим советником 14-го партизанского корпуса испанской республиканской армии. Григорий Сыроежкин обладал замечательным даром располагать к себе людей, с которыми работал. Иностранцы и испанцы, бойцы отрядов партизанского корпуса, находившиеся на всех фронтах, очень любили его, и имя Гриша Грандэ, или Григорио Грандэ, являлось для них воплощением бойца-коммуниста, безупречного, справедливого и храброго человека.
Сыроежкин не засиживался в тылу (хотя понятие тыла в то время в Испании было весьма относительным). Под властью республиканского правительства находилась меньшая часть Испании, целиком доступная вражеской авиации. В городах при каждом удобном случае проявляли себя в диверсиях и вредительстве подпольные вражеские группы, так называемая «пятая колонна».
