– Приехала! – выдохнула она. – Ну слава богу! – Она подошла к Нюте и протянула ей крепкую рабочую руку с коротко остриженными ногтями. – Катерина, – представилась она и, подумав, нерешительно добавила: – Ивановна.
Нюта кивнула и сделала шаг вперед.
– Плохо ему?
Катерина кивнула.
– Плохой. В больницу не хочет, говорит, не поможет. Я ставлю уколы. После укола он спит часа два, не больше. Есть отказывается, пьет только чай. Просит побольше сахару. Сладкого хочет, – грустно вздохнула она. Кивнула на стол, стоящий у маленького подслеповатого окна. – Печенье купила. Овсяное. Мармелад. Думала, поест.
На столе, покрытом старенькой, почти «смытой» клеенкой, стоял чайник с закопченными боками, и в тарелке лежало печенье и розовый мармелад.
– Раздевайся, – пригласила Катерина, – а я – пойду. Он скоро проснется. А вам… поговорить надо… – И стала натягивать тяжелое драповое пальто с вытертым пожелтевшим серым каракулем.
Нюта кивнула.
– Вы соседка?
Та усмехнулась.
– Считай, что да.
Нюта покраснела до самых корней волос – она поняла, что Катерина и есть та самая женщина-врач, про которую Яворский ей рассказывал.
Она бросилась за ней вслед, нагнала на лестнице:
– Простите!
Та улыбнулась.
– За что? Не за что! – И добавила, с прищуром посмотрев на Нюту: – А вы как? Надолго?
– Я… – растерялась Нюта, – я, собственно… За ним, – выдохнула она.
Катерина посмотрела на нее и кивнула.
– Ну и добре! И умница. У вас, в столицах, может, и оживет. А здесь ему точно хана.
Нюта села на табуретку и стала смотреть на Яворского. Спал он тревожно, вздрагивая и морщась во сне.
Иногда что-то шептал, и она наклонялась, чтобы услышать.
– Воды? Ты хочешь пить? – переспросила она.
Яворский медленно открыл глаза и, увидев ее, кажется, не удивился. Его губы дрогнули – в слабой попытке улыбнуться, и она услышала тихое:
– Нюта! Ты приехала! Боже, какое счастье!
Она заплакала и взяла его за руку.
– Все будет хорошо! – горячо зашептала она. – Все будет просто прекрасно. Я тебе обещаю, слышишь? Ты веришь мне? Нет, ты скажи, что веришь! Мы поедем в Москву, и там я сделаю все! Вернее – не я, а врачи. Военный госпиталь, военные хирурги – тебе же положено!
А он улыбался, сжимал ее руку и кивал головой.
– Конечно, верю, конечно. Как можно тебе не верить? Сумасшедшие, они ведь такие упрямые. И ты у меня – ослица еще та. Я же всегда тебе говорил.
Наутро пришла врачиха из поликлиники – молодая, красивая. С ярко накрашенными губами.
– В Москву? – недоверчиво переспросила она. – А вы… хорошо подумали? – И уставилась на Нюту большими темными внимательными глазами. – Больной тяжелый, ранение непростое. Остеомиелит. Хлопот будет много. Уход, знаете ли… не из легких.
Нюта кивнула.
– Подумала. Вы только помогите с перевозкой. Если возможно!
– С этим поможем. Карета до вокзала доставит. И Катерина Ивановна наш бывший сотрудник. А там, у вас… Хотя можно связаться с военным госпиталем. Должны помочь. Все-таки инвалид войны!
Уезжали через два дня. Нюта собрала его нехитрые пожитки – вещи, книги, бумажный пакет с фотографиями. Когда Яворский уснул, она их достала. На одной он стоял рядом с Катериной – оба еще молоды, и она, хорошенькая, глазастая и кудрявая, смотрит на него с кокетливым вызовом и держит его под локоть.
Дорогу Яворский перенес неплохо – отдельное купе, Катеринины пирожки в промасленной бумаге. Когда он прощался с Катериной, Нюта вышла в коридор и стала смотреть на перрон.
Почти всю дорогу Яворский спал, и она колола ему обезболивающие, поила сладким чаем и читала вслух газету, купленную на вокзале.
Он держал ее за руку и все приговаривал, что она «дурочка, дурочка». И зачем ей такая жизнь…
А она, засыпая от усталости и перевозбуждения, думала только об одном – что она дождалась своего часа. Наконец-то дождалась! И верила, верила, что все теперь будет хорошо!
Потому что по-другому просто не может быть. Ну, есть же высшие силы на свете!
Есть же тот, кто оценит их страдания и муки. И отпустит им то, что они заслужили.
На вокзале встречали столичная «Скорая» и два врача из военного госпиталя.
Устроив его в палате, она наконец успокоилась и уехала домой. Следовало сварить куриный бульон, морс из клюквы и принести ему чистое белье и прочие причиндалы.
И назавтра приехать к восьми – переговорить с профессором по поводу ее мужа.
То, что должна делать любая нормальная женщина. Жена. Которая теперь за него в ответе.
Дальше начались хлопоты, которые Нюта называла «самой жизнью». То есть в ее жизни наконец появился смысл. Вставала она теперь в шесть и готовила ему еду – только на день. Потом бежала в больницу, кормила его обедом, говорила с врачами и снова сидела у его постели, держа его за руку. Он много дремал, а когда открывал глаза… Смотрел на нее с такой нежностью и благодарностью, что у нее плавилось сердце. Они говорили! Говорили обо всем на свете, как долго, подробно и откровенно могут говорить только старые, проверенные жизнью друзья и очень близкие люди. В те дни они, казалось, обо всем переговорили – о его детстве, о том, как росла она. Говорили о любви, но он отказывался говорить про свою «прошлую» жизнь. Только пунктиром, совсем коротко. А она рассказывала все, повторяя снова и снова. Про то, как все эти годы любила его, как по-дурацки, нелепо «сходила» замуж. Как они жили с Германом – неплохие вроде бы люди, а жизнь не получилась. Совсем не было жизни… Слава богу, родилась Лидочка, и это – единственное, за что она ему благодарна. Про ее родителей не говорили – оба боялись поднимать эту тему. Лишь однажды она обмолвилась – папа болеет, что-то там с почками.
Он отвел глаза. А назавтра спросил:
– Как там Володя? – И добавил: – Прости мою трусость.
Профессор, на которого они уповали, сказал жестко и бескомпромиссно – операцию делать не стоит, все-таки позвоночник, и что из этого выйдет – знает один только бог. Искать осколки – дело сложное, да и найдутся ли все? К тому же можно затронуть спинной мозг. И тогда уже – все.
А они так рассчитывали, так надеялись… и все же ему стало легче, и через полтора месяца она забрала его домой.
Накануне она поехала на дачу и решила объясниться с отцом, понимая, что мать поймет ее в любом случае. Ну а если и не поймет, то все равно примет ее решение.
Отец встретил ее молча, не обнял и сразу ушел к себе.
Они с матерью сели за стол и долго молчали.
– Бесполезно? – спросила Нюта.
