Не слишком молодой мужчина в расстегнутом пиджаке стер с лица улыбку, самую удачную из его коллекции, «домашнюю», искреннюю, поглядел прямо в глаза.
– Даже так… Боюсь, вы сейчас ничего не услышите, мадемуазель Шапталь. В такие минуты человек слушает лишь самого себя. У меня нет даже шанса. Жаль…
Сгорбился, сразу став ниже ростом, отвернулся.
– Я вам ничего, абсолютно ничего не смогу толком объяснить. Не имею права! Кстати, именно из-за вас сорвалось мое самое удачное ограбление. Помните выставку в Лувре? Я уже прицелился, почти все продумал, оставалась лишь пара штрихов. И тут – вы! То, что это не случайность, почувствовал сразу, навел справки. Вы, оказывается, очень хороший детектив, мадемуазель. И я понял, что лучше остановиться… Присядьте, пожалуйста, у вас такой вид, будто вы у расстрельной стенки.
Мод понимала, что правильнее просто повернуться и уйти, но внезапно для себя послушалась. Шеф присел рядом. Достав пачку сигарет, покрутил в руках, отложил в сторону.
– Авантюры я любил с детства. Лихтенштейн – страна маленькая, такому, как я, там душно. Вы уже, вероятно, поняли, что действовал я не ради денег, хотелось кое-что доказать самому себе – и слегка удивить приличное общество. Но сейчас – совсем другой случай. И я, и вы – часть одной очень сложной операции, которая затевается именно ради Гитлера. Но вовсе не для того, чтобы ему помочь. Это все, на что я могу намекнуть… В конце концов, мне проще было оставить всех вас в Монсальвате, и сейчас не пришлось бы объясняться с девушкой, которая сама не понимает, чего хочет… Это хоть вы услышали?
Мод пожала плечами:
– Услышала. Но, знаете, это не убеждает. Вероятно, вы просто опасались скандала перед открытием выставки. Нас бы непременно стали искать, и мало ли что могло всплыть? Но я вам очень благодарна, шеф, не за себя – за другого человека. Вы его… ее спасать даже не думали, но спасли. Поэтому я никому ничего не скажу, все свои записи относительно вас уничтожу и постараюсь забыть… А намекать не надо, в таких делах никогда не говорят правду. Давайте поставим точку, шеф. Я уволена?
– Нет, вы не уволены.
* * *
Эксперт Шапталь опустила пустую рюмку на стол, но звука не последовало. После второй попытки раздался не слишком громкий стук.
– Услышала, – с удовлетворением констатировала она, обращаясь к заступившему мир сизому туману. – Что с того?
Какой была рюмка по счету, она не помнила. Бутылка точно – второй. Марсельский коньяк, не слишком дорогой и в меру противный. Как раз под настроение.
Когда заказала сразу две бутылки, бармен за стойкой взглянул странно, почти как ее шеф, Петер Ульрих Вандаль. Смолчал. «Гранд-отель», игрушка-«фукурума» вместил в себя множество миров-судеб. Места хватит на еще одну.
– Значит, работаем, мадемуазель? – поинтересовался туман голосом Жоржа Бониса. – Машина в порядке, можем хоть завтра выезжать.
– Придется, – вздохнула она. – Иначе не заплатят ни сантима. Южная часть маршрута, от Лиона и дальше, надо найти хотя бы полсотни полотен. Уклоняться никуда не будем, а то попадем куда-нибудь на Венеру… Жорж, как вы думаете, на этой Клеменции можно устроить революцию? У нас же во Франции получилось…
– И что из этого вышло? – возразил туман голосом Армана Кампо. – Без Французской революции не было бы ни Сталина, ни Гитлера. Для тех, кто живет на Клеменции – мы опасные выродки, поэтому с нами и не желают знаться… Вы напрасно мне не верите, Мод. Бастилию я бы не взял, но Веронику обязательно выручил. Потому они и давили, и на нее, и на вас…
Мод придвинула бутылку поближе.
– Понимаю. Вы – часть одной очень сложной операции. Очень-очень сложной… Разберитесь сначала с наследством, Арминий! Кстати, почему вы не Герман? Чтобы с Герингом не путали?
– Отчасти, да, – негромко ответил туман. – С наследством я уже почти разобрался, поэтому и поеду с вами на юг. Постараюсь, чтобы моя…моя дуэль вас не коснулась. Мод, может не стоит больше пить? Не поможет, по себе знаю.
Мод всмотрелась в сизый сумрак.
– Ничего-то вы не знаете, Арминий. Поможет! Я свалюсь здесь, прямо за столиком и не смогу дотянуться до маленького круглого флакончика. Он вообще-то фаянсовый, но иногда становится хрустальным. А я не хочу! Ясно?
В сизой глубине о чем-то спорили, но девушке было уже все равно. Бутылка оказалась почти пуста, однако все-таки сжалилась и плеснула на дно рюмки. Мод поняла, что сейчас сползет со стула, уцепилась за мокрое липкое стекло… Не упала. Чьи-то руки, подхватив и крепко взяв за плечи, усадили обратно в кресло.
– Так и думал, что найду вас здесь, мадемуазель Шапталь. Не смутит, если я оттащу вас в свой номер? Там есть отдельная комната, уложу вас на диване.
– Можно просто на коврик, герр Вандаль, – вздохнула она. – И вообще, если я призналась вам в любви, это не значит, что вы мне чем-то обязаны. Всю жизнь стараюсь никому не навязываться…
Пол ушел из-под ног, но Мод это даже не заметила. Вцепилась в чужую руку, попыталась привстать.
– Мне с вами не повезло, шеф. Я искала преступника, а нашла… Нашла вас. Но вы не виноваты. Не обращайте внимания и спокойно занимайтесь своей очень-очень важной операцией… Одного не пойму, почему вам нравится именно Жерико? У него во всех работах форма не соответствует содержанию. Может быть, из-за этого?
* * *
Хрусталь исчез, став тяжелым холодным гранитом. Дворец вырос, ощетинился острыми зубьями надвратных башен, темные окна мертво смотрели в ночь. Но музыка продолжала играть. Знакомое танго, невыразимо прекрасное, каким и положено быть последнему в жизни танцу.
Ни к чему объясненья,
Все закончилось к сроку,
Он богат и прекрасен,
А я – никто.
Матильда Верлен переступила порог огромного, наполненного черной пустотой зала и протянула руку. Тот, кто ждал во тьме, подхватил и повел, сначала медленно, потом резко ускоряя темп. Шаг вперед, в сторону, в бок…
– Мне уже все равно, – шепнула девушка темноте. – Не стала художником, и сыщика из меня не вышло. Даже стихи писать не умею, как мой дед. Лучше бы мне с Вероникой обменяться. Она хоть знает, за что придется умирать.
– Так узнай, – ответила темнота. – И тогда тебе будет не все равно.
Лишь одно воскресенье,
О другом не прошу я,
День любви и улыбок,
Мой лучший день…
5
К следующей ночи в их отделении остались только семеро из одиннадцати. Один исчез еще на аэродроме, второго, дезертира Бомбу, потеряли в бою у перекрестка. Еще одного фельдфебель забрал с собой днем – поднял и увел, не сказав ни слова. Вначале не поняли сквозь сон, а потом поздно было спрашивать. С вечерней зарей построили, провели переклички, проверили бумаги в карманах и рюкзаках.
