Летучий голландец
Памяти Геннадия Вьюнова (Деда)
Со мной что-то не то. Из дальних стран возвращаюсь домой. Здрасте. Можно подумать, что я ничем не рискую… Оглянусь назад – такая ровная столбовая линия.
И если однажды рискну и иду на все – срываю банк. Опять без обрыва. Жизнь плавная, как по лекалу. Опять не в проигрыше, опять в выигрыше. Не гневи Бога… Впереди судьба.
Возвращаюсь домой еще раз, снимаю трубку.
– Эй, ты! – говорит мой друг Сева. – Вернулся? – Будто я разочаровал его этим. – Деда помнишь?
– Помню.
– Разбился Дед.
– Ка-ак?..
– Глупо так. На тренировке. Ни с того ни с сего.
– Да… – говорю. – Он же хорошо в этом сезоне ходил! Никто и не ждал уже от него. Чтобы так вдруг…
– И приятель мой в Уфе, ты его видел. Помнишь, на засолочной базе?
– Как же, как же! – подхватил я, с облегчением хихикая. – На засолочной базе! Там с закуской обстояло неплохо… Пять тонн огурцов в одной тарелке!..
– В школе вместе, с моего двора… – говорит Сева, меня не слыша. – Его прямо на нашей улице молнией убило…
– Молнией?..
– Так-то, – говорит Сева, – одновременно обоих. Ну, пока!
Как же, как же! Помню, помню… Деда помню. Очень хорошо, очень замечательно его помню. В первый раз я его видел, он тогда еще был в «завязке», не ходил, администрировал, но сердце гонщика… Именно сердце гонщика плавилось в его груди, когда мы все отмечали победу команды уфимцев в Ленинграде, и его глаза излучали такую безграничную преданность и любовь к новым чемпионам, такое неподдельное восхищение и восторг перед их успехом, такое преклонение перед талантом, что можно было подумать, что ему пять, а не сорок лет, что он ни разу не сидел в седле, не выигрывал первенств и не становился сам чемпионом, что это он впервые видел гонки, а не я. Ни тени зависти, ни сожаления об уже пройденности своего пути – чистый восторг… Помню, это очень поразило меня, как-то немо, не в словах, очень расположило к нему: глядя на него, ты настолько становился обеспечен отсутствием задней мысли, расчета, коварства и самоутверждения, что ничего не оставалось, как тут же отвечать ему любовью. Казалось, он воплощал собою бескорыстие в спорте, этот сошедший на нет мастер.
Он принимал нас в своем кабинете в здании клуба. Он поил победителей коньяком, с удовольствием чокаясь… Странно было представить, что все эти ребята, такие чистенькие и свежие, в заморских курточках и штиблетах, каких ни у кого нет, еще час назад, облепленные гарью, овеянные дымом, грохотом, ослепленные скоростью и страстью, летели вон там, за окном… Теперь их овевала только слава. Из окна был виден мототрек. Он был пуст. Странно было даже представить, что там творилось час назад. Он был не просто пуст – опустошен. Зеленел увядшим лужком, сквозил последним осенним небом, зиял сквозною серостью трибун. Последний луч солнца скользнул по лужку и блеснул в лезвии топора, воткнутого в бум…
– Да, кстати, – спросил я, – зачем топор?
– Собачьи соревнования завтра, – сказал Дед. – Полоса препятствий.
– Это понятно: бревно, бум… Однако зачем топор?
– Головы им рубить! – пошутил чемпион мира. – Если не выполняют команды.
Нам было так весело!..
Дед смеялся больше всех. Он был счастлив их счастьем. Ему ничего больше не было надо…
…Но как трудно «завязывать» и зарекаться! Скорость манит, как пропасть, как полет. Я не думаю сравнивать несравнимые вещи (хотя они-то как раз и сравнимы), но вдруг понятен мне становится Экзюпери со своими просьбами и рапортами дать ему еще десять прощальных вылетов.
Страсть, судьба… Господи! Какие слова… Их уценили. Так они есть.
Зимой я увидел Деда на мототреке, в седле. Зрители почти не знали, кто такой. Его забыли. Ему достался первый заезд, и он побил рекорд трека, державшийся уже несколько лет, чуть ли не на две секунды!! Стадион ахнул. Было что-то окончательное в его скорости: он один мчался, хотя две общепринятые звезды сверкали в его заезде. Публика ахнула и начала страстно за него болеть. Всей борьбы он не выдержал; в последнем заезде было видно, как у него дрожали ноги, как его мотало, обессиленного, на выбитом льду, как он, однако, гордо не уступал своей слабости никому, дотягивая каждый раз девятый счет нокаута до гонга. Мне очень хотелось ему призового места, очень жаль было, что оно ему не досталось. Я пошел за кулисы выразить восхищение и сочувствие – какое же счастье увидел я на его лице! Ему достаточно было его ослепительного рекорда и того, что он выдержал. Он был в царапинах, масле и ссадинах; лицо было иссечено льдом и ветром, потому что он не закрывал лица, как все гонщики, ему было не до этого, ему все мешало, все было лишним в этой страсти, кроме него самого и скорости, так, чтобы и впереди, перед скоростью, никого не было, чтобы только он и она. Таков и был его рекорд по новому, никем не езженному льду, нетронутой целине: со старта первому и до конца одному. Дальше всё… валяйте.
Правда, он имел удивительное в тот день лицо: красное, как мясо, и белое, как снег, счастливое, опустошенное, отрешенное, без страха и упрека, где-то там, позади, остался он, за собственной спиной, когда принял первый старт и рванул, вырвался из себя и уехал… И впрямь это не он, не мог он уже так ездить – это душа его пролетела в первом заезде, оттого и так легко, что никакого тела в седле не осталось, оно остыло там, на линии старта, а он этого не заметил и за ним не вернулся… С лица его веял ветерок – такой полноты я не видел, это было все: все, что ему нужно, и все, что он мог, – и все было выполнено… Меня так и подмывает сказать, что я видел уже тогда на лице его печать… Я уже сказал. И теперь для меня первый заезд всегда принадлежит Деду. Он выезжает один, до шума, до азарта, и едет так, как никому не снилось, стремительно и беструдно, без сопротивления летит его мотодуша и, совершив четыре ласковых непостижимых круга, не искрошив льда, покидает трек… в компании с Летучим голландцем.
Кто не поймет?! Как раз народ и поймет! Не он ли сказал:
Или:
ОТ ТЮРЬМЫ ДА ОТ СУМЫ НЕ ЗАРЕКАЙСЯ.
И вдруг он же:
ТИШЕ ЕДЕШЬ – ДАЛЬШЕ БУДЕШЬ.
Тот же народ.
Запись последняя
Правая полуось
С эпиграфами вообще странно: находят их всегда после, а ставят всегда перед…
Мой сокровенный, подкожный читатель, ознакомившись с рукописью, приносит мне раскрытую книгу:
«И все же мир – только простое колесо, равное самому себе по всей окружности; оно кажется нам необычайным потому только, что мы сами несемся вместе с ним» (Гёте, «Путешествие в Италию»).
Прекрасные слова! Как сказано…
