Я в его квартире. Здесь он живет. Он заработал себе вот эту жизнь и именно на эту жизнь. Чисто, мило, достаточно. На стенах трофейная экзотика. Мы болтаем и смотрим телевизор, по которому идет, кажется, уже целую неделю все та же пьеса или фильм про молодых и красивых морских офицеров. Актерам идет китель, и с ними творится что-то непонятное: они начинают верить, что капитан-лейтенанты именно такие, как они, или, может быть, что они и есть капитан-лейтенанты.
– Это такое дело, – говорит он. – Пока ты ездишь и занимаешь места, ты всем нужен. Как только поломался, ты уже никому не нужен. Как-то даже странно, будто тебя и не было.
«Поломался» – это он не про мотоцикл говорит, это он про себя говорит. Уж столько он себе костей наломал – бывало, лежал по полгода…
– Даже непонятно, как живой остался, – говорит он. – Полгода пролежал – ну, все решили, что всё, кончился, больше не буду ездить. То всё: «Борис Алексаныч, Борис Алексаныч», а тут фук. А как снова сел, то никто не поверил, а как первенство выиграл, то снова: «Борис Алексаныч, Борис Алексаныч…»
Так он говорит, ловко поместив в кресле свое маленькое ладное тело, словно наслаждаясь его временной цельностью. Только спортсмены способны развалиться так неразвязно… У него именно эта повадка – медлительность, ленивость спортсмена, который выложился вчера, которому предстоит выложиться завтра.
Поговорили о машинах, автомобилист с автомобилистом… Зависть меня взяла, что ли. Рассказываю, как мне тоже пришлось однажды лететь, как мне не пришлось однажды умереть… И действительно, это же одно из самых сильных ощущений было в моей жизни: как я отделяюсь от шоссе и лечу, перевернувшись в воздухе, выключаю двигатель, падаю под насыпь на крышу – и остаюсь жив… И вдруг мне становится так стыдно, так скучно – что за черт, думаю, почему же о самом интересном и страшном – и не рассказать, скучнее всего, будто вру, будто плоский трюк в кино видел… Вот так и получается, что о самом интересном – не расскажешь: оно полноправно и бессловесно было в твоей жизни. С трудом договариваю до конца.
– Да, это да, – посочувствовал он, – вот в Англию когда мы ездили, я там себе ключицу и руку сломал, и вот, представляешь, в таком панцире, шею не повернуть, одной рукой и руль держу, и скорость передвигаю, в лондонском трафике, там, веришь ли, машина от машины – палку не просунешь, мне пришлось эту «Волгу» с прицепом назад, домой гнать… Как-то доехал. Ну уж после Лондона мне наше движение – тьфу!
А рассказывает он вот о чем. Значит, в Москве они грузят в прицеп к «Волге» мотоциклы и тянут своим ходом до Англии. За рулем все больше он, Борис Александрович, потому что все-таки материальных ценностей слишком много и опаздывают уже на гонки, а тут дверцу ненароком порвали… Пришлось от ГАИ – хорошо, догадались! – афишей гонок заклеить. Но ничего, успели в Англию в день гонок, сразу пересели на мотоциклы – и гоняться. Отгонялись, вот он так неудачно, снова за руль – и домой…
Да, думаю, это работа…
Это работа, а вот это что? – как не посмотреть, любопытно – это награды за эту работу. Иконостас, киот спортсмена. На хоругвях рядами, рядами золотые медали, медали… И тут мне стало обидно – я никогда еще золотых медалей не видел. Увидел и оскорбился.
Ну, то, что они не золотые, не из чистого золота, я немножко догадывался. С золотом туго – медалей разыгрывается очень много. Но на серебро позолоченное все-таки рассчитывал. Но и не серебро. Да и это бог с ним. Но сделайте хоть с достоинством – четко и изящно… Так нет! И это я от себя говорю, мне никто не жаловался. Возмутительно давать такие медяшки за такую работу, за спортивный подвиг. Пятак у нас делают изящнее, и его более уместно вдеть в лацкан. Собачьи медали делаются лучше.
Медаль чемпиона Советского Союза носить почетно и стыдно.
Но вот – медаль чемпиона мира (чемпионат разыгрывался у нас). Большая, из тех, что надевают на пьедестале почета, и не могущий сдержать улыбки победитель наклоняет свою шею, и главный судья накидывает на нее ленту… Мы ли не видели кинохроник! Звучит гимн. Безобразная, грязного цвета, расплывчатая лепешка, отпечатанная так, будто штамп стерся от миллионного тиража. Но она же разыгрывалась одна такая! Она – единственная, вот ее смысл! Никто уже никогда не станет чемпионом мира этого года, кроме ее обладателя.
С трепетом потянулся я к ней и спросил: «Можно?» Я держу в руке позорно легкий оплывший кусок алюминия, покрашенный краской, какой красят статуи в парках. Да, думаю. Конечно же, условность, знак, но именно условность должна быть соблюдена, именно знак должен быть ясен, именно символ – отчетлив. Для того чтобы победить, ему понадобилась предельная точность. Она очевидно не равна медали. Если бы он выполнял свою работу так, как сделана медаль, он бы никогда ее не заслужил… Кино!
– Хватит, отъездился, когда-нибудь надо и уйти.
Мы толкуем о его переходе на тренерскую работу, о его уходе из большого спорта…
– Летом бы я еще погонялся… Отчего летом не погоняться? Говорят, либо гоняйся и зимой, тогда можешь и летом. Либо совсем уходи… Ну, я и ушел.
– А чем зимой плохо? – спрашиваю я.
– Да с шипами надоело возиться. С одними этими шипами черт знает сколько возни.
– А летом?
– Летом другое дело. Езди себе, и всё.
М-да, так-то. Я видел прощальные его круги. На том же ленинградском треке он в последний раз гонялся по льду… Тихо так ездил, не торопился. Тот же комментатор говорил:
– Вы видите последние круги прощания прощальные круги последние заслуженного мастера Бориса чемпиона мира Александровича чемпиона Европы Самородова чемпиона СССР десятикратного мастера…
Это он повторял без конца, как молитву.
– Да ну! – сказал он во дворике. – Не тренировался в этом году совсем. Ноги дрожат. Шипы надоели.
– …в связи с переходом на тренерскую работу… – повторял комментатор, и Борис Алексаныч выезжал на лед.
– …в связи с заслуженным переходом на работу мастера мира тренировать Европы неоднократно сборную…
Он был несносен, этот комментатор. Сборной, конечно, повезло. Лучше тренера, лучше педагога не было и не будет – это так.
– Летом бы я покатался еще… – говорит он. – Зимой, говорят, тоже тогда катайся. Пора уже, пора давно, хватит, – тоном правильным и как бы удовлетворенным говорит он.
Странное дело, все-таки я не удивлюсь, если он летом таки сядет на мотоцикл…
Лицо его разглаживается и молодеет, и тогда становится особенно видна эта паутинка, эта подернутость как бы пеплом… У него те вечные сорок лет на лице, что настигают спортсмена еще до тридцати и продолжаются чуть не до шестидесяти.
Мне нравится его лицо. Оно умно и открыто. Но оно не распахнуто, как у простака. Он похож на мужчину, пожалуй. У него есть достоинство, и он умеет себя держать. Он начеку и не откроет вам профессиональной тайны. Он ни про кого не скажет плохого слова, или косого, или уклончивого, если речь идет о гонщике, конечно. Что, надо сказать, не для всех характерно.
