– Не учи отца е… – слышу я. – Это здесь.
Мы тормозим.
Значит, уже тогда видел я этот дом… С мезонином, между прочим. За кустами, за платанами, за лужайкой он пустует, но так, будто только что, будто как раз съехали дачники. Дом, в котором вырос мальчик Лаврентий. Может, именно в этих густых кустах умучил будущий Берия свою первую кошечку. Она ему не давала, царапалась. И он ее убил. Впрочем, это у попа была собака. Так он и его убил, попа. Убил за то, что у него съели кусок мяса. Хоть и собака. Но вряд ли он убил попа за то, что тот убил собаку. Скорее за то, что у него она была. Еще больше за то, что он любил…
– Он ее любил…
– Кого мог любить этот вурдалак!
– Я точно знаю эту историю, – настаивал режиссер. – Я с ней лично знаком. Он увидел ее в бинокль из своего особняка на Садово-Кудринской, она шла из школы, у нее уже тогда были полные ноги, и он ими залюбовался.
– «Худощавая, но с полными ногами…» – Кто это процитировал? Конечно, Даур. – Недавно стала жрицей… – Он шпарит «Письма к римскому другу» наизусть. – Жрицей стала и беседует с богами…
– Кто это написал? – всполошился режиссер.
– Саундс лайк Джозеф
[4], – отметил англичанин.
– А что, может, он и слышал эту историю, – отвечал я на правах личного знакомства с поэтом. – Его всегда такие вещи занимали.
– Да понта тут не занимать…
– В смысле Евксинского?
Мы возлежали на лужайке возле дома Берии и любовались открывающимся видом: налево вверх убегали горы, направо вниз долина расширялась, подразумевая море…
Шампанское, однако, кончилось, и англичанина развезло.
– Если бы я был немцем, то издавал журнал «Алкоголь Шпигель».
– Завтра. Завтра будет туморроу. Завтра все будет, – пояснял ему сотрудник. – И обезьяны, и туморроу…
Кто не рискует, тот не пьет шампанского…
Все-таки он был прав насчет пузырьковых: шампанское утомляет. Англичанин крепко спал, но и остальные подремывали. Только за моей спиной мафиози с Дауром вели разговор по-абхазски. Я прислушался: о тех же абузинах. Я прислушался: абхазский есть самый непонятный язык! Это какой-то шорох дракона о скалу. Когда они еще были… «Я вижу мир покрытым институтами абхазоведения», – сказал Мандельштам. Звук древнее речи. Звуки абхазской речи сливаются как бы не в слова, а только в одно слово, сколь угодно длинное, равное длине всей произнесенной фразы. Будто пейзаж, и действие, и действующее лицо, и время действия не разделены на подлежащее, сказуемое, определение и дополнение, а содержатся все в каждый раз заново зарожденном одном слове. То есть реальность не расслоена, а заключена в нем. Оттого никто и не знает абхазского языка, включая самих абхазов, что вдохнуть его надо вместе с реальностью с самого рождения. По тому, насколько естественно для них говорить по-абхазски, сегодня можно сразу заключить, что оба из деревни, родились и выросли. Трудно поверить, что язык умирает, когда на нем так говорят хотя бы двое, как Даур с мафиози. «Абузин» было не словом, а слогом того или иного длинного слова, которое бывало настолько длинным, насколько хватало дыхания. Этот отмечаемый мною слог перемещался по слову-фразе, становясь то в начало, то в конец, то в середину. Тон мафиози был решительным насчет «абузинов», а Даур умиротворял. Так я их понимал. Мне очень хотелось уже расспросить об этих головорезах-абузинах, чего они хотят и чего не поделили. Но это, казалось, настолько все, кроме меня, знали, что я по-детски боялся спросить, чтобы не утратить качества «своего», столь лестного и не каждому даруемого.
– Из ит олреди туморроу?
[5] – проснулся англичанин.
– Пока еще вчера, – остроумно отвечали мы ему.
– Вчера у меня еще есть бутылка виски, – отвечал он.
Мы по достоинству оценили его чувство юмора, пройдя за ним в отель.
– Ноу айс
[6], – извинялся англичанин, доставая трехгранную бутылку с индюком.
– Он сказал, что нет стаканов, – перевел Даур.
– Нет проблем, – сказал мафиози, не подозревая, что переводит с английского.
Толиаслан уже вносил стаканы.
– Алкоголь Шпигель?
– Освежим поверхность.
– Отлакируем…
– Отполируем!
Мы слегка обсудили тему национального юмора. Марксэн, по-видимому борясь в себе с тремя, объявил, что никакого национального чувства юмора быть не может.
– Какой такой абхазский, грузинский, русский юмор? Смешно или не смешно – вот юмор.
– Одним смешно, а другим не смешно.
– То есть русскому, скажем, смешно, а немцу не очень?
– Или немцу смешно, а русскому совсем не смешно…
– Или грузину смешно, а абхазу нет…
– Тогда абхазу совсем не смешно, если грузину смешно…
– Еврейский юмор всем смешон…
– Если он еврейский на самом деле, – сказал Марксэн.
– Ты хочешь сказать, что их придумывают сами русские? Тогда бы это не было так смешно.
– Что ты имеешь против русских?
– Я? Никогда. Серож, армянский юмор есть?
Серож надолго задумался, а затем обиделся:
– Ты что, опять армянское радио имеешь в виду? Это не армянский юмор.
– Хорошо, если армянский юмор придумали неармяне, а еврейский неевреи, а чукотский уж точно не сами чукчи, то кто же?
– Английский юмор тоже не английский?
– Я согласен с такой точкой зрения, что это вопрос больше импорта, чем экспорта, – сказал англичанин.
Мы захохотали, и англичанин не понял над чем.
– Мне другое смешно, – сказал он, обводя рукою свой роскошный, на наш взгляд, номер. – В России так много леса…
Мы проследили за его рукой, словно он показывал нам на рощу.
Номер и впрямь был весь обшит деревом, вернее, такой импортной, как раз скорее финской, чем русской, фанерой под дерево.
– И вот я не могу понять… Сколько леса – и ни одного шкафа. Некуда ту пут клос…
[7]
Наши куртки были свалены посреди его безбрежной кровати, на ней же мы и сидели.
– Это как раз понятно, – сказали мы.
– Уай??
– Сметы не хватило.
– Чего-чего? – сказал англичанин совершенно по-воронежски.
– Ну, средств, денег.
