Здесь все сломалось... У вещей кончился бензин! Тела кричат что-то бессвязное!
«Где я?! Где я?! Где я?!.. »
Язык выпал из тела... Ни верха, ни низа. Ни голоса, ни тишины! Только сумеречное кипение! Только глухое бормотание боли... Оставленность... Воспоминания... Призраки запахов... И жратва! Жратва! Жевание... Переворачивание кусков во рту... Переваривание... Телевизор... Вскрики во сне...
Но это все потом. Без меня. Да. Когда я уйду. Все начинается в палате. Когда один на один. С телом. Да. С телом, у которого выпал язык. Вдвоем с немым телом. С телом, потерявшим где-то язык... Это все без меня. Без меня. Конечно, без меня. Превосходно без меня. Восхитительно без меня. Я не оставался так надолго! Самое позднее — после полдника. Да. Когда это начиналось. Не сразу, нет. Когда их усаживали перед телевизором. Именно в тот момент. Пока телевизор нагревался. В тишине. Он был старый, черно-белый и просыпался долго. Они сидели молча перед черным экраном... И я видел, да, как ноги этих старух уже захлестывает тоска... Прилив тупой звериной тоски... И они начинали беспокойно крутить головами! Как собаки перед катастрофой!
«Что происходит? Что это?! Где я?! Где я? Кто кто кто здесь?!.. »
И все — сначала. Вся эта немая песня. Мать подходила к дежурной медсестре. Она пыталась завязать контакты. Она пыталась установить хоть какую- то связь. Я ее знаю! Да. Это в ее стиле! Она спрашивала разрешения выйти со своей подругой. С той, да, с которой они заплетали друг другу косы.
«Можно? Нет? Почему? Мы недалеко? Нет. Рядышком. Да. Здесь-здесь. Близко-близко. Вы сможете до нас дотронуться! Никуда дальше. Совсем рядом. Мы подышим. Просто подышим... Здесь невозможно... Вы же понимаете... Как вы это выносите... Как вы дышите?.. Вы просто герой... Да. Вы смелая женщина... »
Смелая женщина открывала им дверь. Им двоим. Смелая женщина ничего не могла поделать! Она не могла устоять перед моей матерью. Нет. Не могла. Мать это умела. Умела войти в человека и вынуть то, что нужно. Она умела заразить человека собой. Да. Именно так. Осторожно, бережно войти в человека... Она будто переворачивала спящего. Осторожно, чтобы не разбудить... Я знал и не удивлялся. Наоборот! Я был только рад! Мать могла выйти на воздух! Могла сидеть, закрыв глаза, и дышать! Это не так уж мало! Нет! Совсем не мало! Сидеть с закрытыми глазами и дышать...
С этого все и началось. Мать однажды так сидела и вдруг поняла, что поет! Что поет песню! И не просто! Нет! Она пела песню, которую никогда не знала! То есть полностью незнакомую песню. Ни слов, ни музыки, ни даже эха! Ничего! Мать мурлыкала ее для себя. Да. Это ее успокаивало. Ей становилось хорошо. Даже с открытыми глазами. Она могла петь сколько хочет. Тихим голосом... очень тихим. Да. Она будто пыталась заразить собой все вокруг. Так осторожно... Никто ничего не замечал. Нет. Она ведь это умела — петь тихо. Так тихо, что другие тоже... Тоже начинали подпевать. В этом ей не было равных. Нет. Она кривое делала прямым. Она будто переворачивала больного... Человека с содранной кожей... И она ни разу не причинила боли. Нет. Ни разу никто не проснулся... Я же говорю — она это умела. Дышать в одном ритме с другими... Сначала... А потом изменить дыхание... Потихоньку согнуть ритм... И увести за собой... К себе...
Теперь об этой игре. Тот, кто в нее сыграл впервые, уже пасет тараканов на том свете. Давным-давно... Да. Именно отсюда растут уши у этой игры. Из жирного, плодородного Давным-давно. Но не суть. Кто принес эту игру в больницу? Ха! Да вы только подумали о том, чтобы подумать спросить — кто, ответ уже готов! Проварен, посолен, поперчен! Конечно — мать, конечно она... Вожак этих старух. Их мозг. Их сумасшедшее сердце. Да. Она. Только она могла такое придумать. Нетрудно ведь предположить, нет? Так вот, это называлось «рассмешить Горбатую». Вернее, «рассмеши Горбатую»! Именно так, с таким уклоном.
Никто не знал, кто такая Горбатая. Кто она на самом деле. Никто не знал, и все догадывались. А теперь еще дальше — все знали, что чешется, но никто не знал точно — где. Именно так. Имя Горбатой никто не произносил. Никто не чесал именно то место, которое зудело. Это было нельзя. Нет! Мать так и говорила: «Это — нет. Нельзя. Произносить ее имя... » Мать играла с нами, давно, тоже давным-давно... Когда все были или молоды, или еще совсем дети. Все. Дядя, Ольга, я и она. Да, и она тоже. Она тоже была молода, моя мать. Мы играли, но я плохо помнил, в чем там соль. Помню, мать стояла к нам спиной. Мы делали все, чтоб она рассмеялась. Вот это я помню. Да. Своего рода свобода. Мы могли использовать все! Абсолютно! Любой предлог и любой предмет! Орать, пукать, свистеть. Плясать, кряхтеть, попердывать. Чирикать, ухать и урчать. Все. В ход могло идти все. Только не щекотить ее. Нет. Это было запрещено. Прикасаться к Горбатой было нельзя. Это был запрет, и я его помню очень хорошо. Почему? Все просто. Очень хотелось прикоснуться к матери. Очень. Невыносимо — очень! Хотелось увидеть ее лицо! Заглянуть в лицо матери. Да. Увидеть лицо Горбатой. Но это было нельзя. Наказание я тоже помню. Это был полный проигрыш! Провал! Тот, кто прикоснется к Горбатой раньше чем она рассмеется, — должен три дня и три ночи грызть белые кости. Вы только представьте себе?! Три дня и три ночи! Кости! У меня от ужаса волосы на голове ходуном ходили! Стоило только представить себе! Да! Три дня и три ночи сидеть на кладбище! Одному! И грызть белые кости! Ха-ха! Я никогда не нарушал этого правила. Ни разу. Ольга — один раз, кажется. Один. Ну и что? Чем все это кончилось? Она даже не заметила, что нарушила правило! Страшный запрет! В конце концов, с ней было неинтересно! Она даже не поняла, в чем дело! Хмыкнула и все! Какое кладбище?! Кости?! Да сами вы глодайте ваши кости! Ха! Еще чего! Она и суп-то не всякий ела! Кости! Еще ха-ха! Ольга уже переросла супы! Только второе! Она уже перезрела для костей, кладбищ... Она уже была далеко от всех наших игр! Только изредка еще смотрела в нашу сторону. Под настроение! Бросит презрительный взгляд и все! Снова в себя! В свой расцветающий мир. В свой ранний сад.
Думаю — мне повезло. Да. Я ни разу не нарушил запрет. По-настоящему. Ни разу. В фантазиях — да. В снах — да. Повсюду, везде, кроме самой игры. В ней — нет. Думаю, мать бы исполнила наказание. Отправила бы меня на кладбище. Снарядила бы. Чтоб я бродил там три дня и три ночи... Она бы это сделала. Я уверен. Не знаю почему, но это так. Она бы пошла на это. Со мной — да. Я видел все это. В снах, в плохих снах... Мое нарушение и потом — мое наказание. Я все это видел. Да. И я бы не удивился, случись это на самом деле. Я уже перебоялся в снах. Уже освоил территорию запрета.
Ну ладно. Не важно. Наплевать! Дальше!
Вот здесь, в больнице, мы и взялись смешить Горбатую. Это всех завело! Какое-то изменение! Да! Движение! Свежий ветерок! Что-то новое! Даже персонал оживился! А то ж! Они тоже хотели свежую струйку! Развеяться! Перекинуть жизнь из левой руки в правую! Начать что-то с другой ноги! Не важно — что, все дело в другой ноге! Конечно! Медсестры нуждались в сквознячке! Попробовать жевать свои дни на другой стороне! Сменить руку! Они все просто запрыгали! Да! Как заскучавшие дети, когда что-то происходит! Ура-а-а-а! Пожар! Наводнение! Первое сентября! Новый год! Умерла соседская кошка! Ур-ра-а-а! Хоть что-то случилось!
