Да, я уверен, у них были такие минуты...
А потом, когда все позади сгорело, — все уставились вперед. В будущее! Все так быстро забывается. Даже вспомнить не успеешь! Даже мать. Она уже не смотрела в сторону своей любви. Только дядя еще вздрагивал, как от плохого сна. Он и впрямь стал совой. При этом совой, которая не спит ни днем, ни ночью. Он задумывался и смотрел, как свинка. Косился, как гусь на закат. Еще немного, и он впал бы в настоящее отчаянье! Повесился? Утопился бы? Нет. Думаю, нет. Еще хуже. Он вырулил на большую дорогу Привычки. Он говорил словами Лены. Что она любила есть, как спала, как плавала... Она вошла в его голову. Она там уселась на мозжечок, как кучер. Дядя уже не мог посрать без того, чтобы выступить! Как она мяла бумагу. Как она шла. Как она стирала. Как она мыла посуду. Да. Не три ведра, а два. Даже нет. Полтора. Как она вешала одежду. Легко, с первого раза. Как она читала. Какие книги. «Пойду в центр, — сказал протяжно дядя. — Завтра пойду и возьму в библиотеке... »
Мать молчала. Какое-то время она изучала его лицо. То, что теперь из дяди смотрит. Она ждала момента. Последнего удара.
Дядя спрятал Ленины трусики в поленнице. Он вдохновлялся! А как бы он иначе столько продержался? Выйдя, оглядываясь — есть кто? — и потом туда. В наш старый сарай. К поленнице. Наверное, его лицо становилось таким печальным в этот момент... Он разворачивал эту тряпочку и смотрел вдаль. А мать? Она все знала. Да. Все. Она ждала его бунта. Ждала, когда он начнет искать виновного! «Почему?! Почему?! Кто все это сделал?!.. »
И тогда мать сломала сразу все. Она перебила хребет его воображению. Всем фантазиям! И что? Она сожгла эти трусики. Да. Бросила их в печку. Там, в бане. Дядя парился, покряхтывал! Он был совсем далеко от интриги! Он всех перехитрил! Всех! И скажи ему, что вот они! В печке! Рядом! Совсем близко! И от них такой жар! Посмотри! Какой от них жар! Посмотри, отчего тебе так тепло! Так хорошо! Только одним глазком! И что? Да он бы только рассмеялся! Вытолкал бы! Нечего жар выпускать!.. Да! Так он был далеко в тот момент.
А потом, такой горячий, такой розовый, такой резиновый, пошел в сарай. К своему сокровищу. Да. Так все и было.
«Ничего... Ничего», — сказала тихо мать. Глядя ему в глаза так, чтобы не загнать в угол. Она ведь даже не умела пожарить картошку... И таз. У нее был узкий таз. Не для детей...
Дядя впал в истерику. Да. В бешенство. Но это был уже последний раз. Только эхо памяти. Только холод прошлогоднего снега. И все. Его сестра ведь была хорошей врачихой! Молодой врач, полный оптимизма! Нет? Она кое-что в этом понимала. Уже тогда, а может и еще раньше... И она дала дяде волю. Он бесился! По всем правилам! Он ведь не видел Лену такой! Таз?! Ха! Где ему увидеть! Она его к себе не подпускала! Бегала от него, как черт от портянки! Еще бы! Дядя от любви стал совсем тяжелым. Да. Неподъемным! Как ведро свинца! И что он мог увидеть?! Какой таз? Она не допускала его в ближний бой! Он и щиколоток ее не разглядел! Поэтому-то дядя и впал в экстаз. Но это была уже последняя волна, остатки бешенства. В конце концов, он ведь доверял сестре! Как же без этого! Никуда! Без доверия даже кошка мышку не изловит! Мух на муху не залезет! И кроме! Сестра дала ему свои глаза. Да. Чтоб он посмотрел на Лену именно так. Начиная с таза. В последний раз. Именно в тот момент! Последний раз! Хо-хо! Смех! Это ведь она, сестричка, решила, вот все, теперь это — последний раз! Начиная с этого! Не выше, не ниже! Именно здесь. И дядя, взбесившись, уже примерил ее глаза. Всё. Потом он смотрел на свою любовь уже ее глазами.
Мать все рассчитала. Она сразу попала. Тронула именно там, где надо! Она всегда этим отличалась! Могла сразу найти выключатель в незнакомом доме! В полной темноте! Да. Сразу. Там, куда она протягивала руку, — там он и был! В том-то все и дело. И здесь она знала, что все зарастет. Почешется- почешется и успокоится...
***
Это лето войдет в историю. Такой жары никогда не будет. Никогда! Те, кто выжил... На них будут показывать пальцем! Продавать билеты!
Мать сидела в предбаннике. Здесь хотя бы можно было дышать! На улице мы вдыхали огонь! Мы превратились в факиров! Мы жрали пламя!
Она начала распускать волосы. Она даже что-то напевала. Так обычно, так обыкновенно... Я носился как ошпаренный. Я так радовался, что не убил ее!
Заливая ведро за ведром, я никак не мог наполнить этот ебаный бак! Будто все выливалось в дыру! Я не мог ее заткнуть!
Не думать. Ни о чем не вспоминать. Только ведро. Одно, второе. И снова к речке. Когда же оно наполнится?! Раньше в него столько не влезало?! Вперед, вперед. Зачерпнул одно, второе. Вперед, вперед...
Засохший лепесток мыла. Мать, мурлыча, начала раздеваться. Я все это так хорошо помню. Каждую секунду.
Я отвернулся. Я стоял не двигаясь. Не мог ни моргнуть, ни проснуться...
Никогда я не хотел этого! Нет. Никогда. Даже не смешно! Спать с ней? Да мне ни разу и в голову это не приходило! Никуда не приходило! Ни в одно место! Даже когда я меланхолично плавал в мошонке своего отца! И тогда мне это не мерещилось!
Никогда ее запах не вползал в мои сны. Никогда я не молился, чтобы мой отец умер! Никогда! А теперь она раздевалась. Она напевала. «Котик серенький коток... котик се-е-ренький лобок... при-и-иди котик ночевааать, нашу Оленьку качааать... » Меня еще не было, когда у них была эта песня. Я был еще в отцовской мошонке! А мать уже пела Ольге «Котик, серенький коток... ».
Сестренка всегда была впереди! На плечо, на грудь впереди! Мне эта песня досталась уже поношенной! Я ведь все носил за всеми! И не только! Я и так спал как убитый! Без котиков! Еще надо было трясти! Таскать меня вниз головой, чтоб разбудить! А ее — нет. Ольга просыпалась мгновенно. Как от толчка.
Мать села ко мне спиной. В тот день она мне приказала надеть красное платье.
Я не мог двинуться. Запах разогретой бани меня сводил с ума.
«Лягушка-лягушка... Ты вышла замуж за жабу... » — бормотала мать.
У меня волосы на голове зашевелились! Она бредила.
«Жаба-жаба. Царь-жаба... Забери моего сына, верни мою дочь. Верни мою любовь. Положи ее в полночь на полок. В сухом месте... Там травка свежая... Мягко будет моей доченьке... Отдай мою душу! Возьми лучше его душу! Его душу! Возьми сына!»
Дальше я не понимал. Она перешла на инфразвук! А потом снова:
«Сон-трава распускается. Сон век не приходил ко мне. Всю жизнь не спала. Царь-жаба, а царь-жаба, принеси мою дочку. Положи мне на грудь... Унеси сына моего, верни дочь. Царь-жаба, а царь-жаба — кто мне спинку потрет? Кто мне глаза закроет? Кто мою дочку возьмет? Кто внуков мне поднесет? Кто ноги мои согреет? Я вся грязная... Дочка! Твоя мать грязная... Кто космы эти расчешет?.. »
Она раскачивалась и приговаривала. Осталась только в юбке. Все это время я смотрел на ее худую спину. Я не видел ее лица... Я бы этого не хотел. Видеть ее лицо. Нет.
И тут она замерла. Молча повернулась ко мне. Ее подозрительные, хитрые глаза. Я понял, что все. В эту секунду она перешла по канату на другую сторону безумия. Совсем. Вся. Она меня не узнавала! Окончательно.
