— Сперва на «красный монастырь» заглядываешься, — прокомментировал тот, — теперь вот и на русскую жратву облизываться начал. Этак ты, парень, совсем заделаешься в красные холуи.
Марио в те дни вообще был злющий до невозможности. Ему, бедняге, пришлось со своими длинными волосами расстаться. А ведь он сколько раз клялся, что никогда, ни за что в жизни этого не сделает — и вот все-таки сделал. Причем не то чтобы даже под открытым нажимом. Марио отрезал волосы, потому что хотел кататься на мопеде, сдавал на права, а экзамен по вождению у него принимал печально знаменитый инструктор, который, очевидно, считал делом чести завалить всякого длинноволосого. И прибегал ради этого порой к самым подлым трюкам. Например, перед экзаменом тайком замыкал проводок стопсигнала, а потом с треском проваливал длинноволосого испытуемого зато, что тот не убедился в технической исправности машины перед началом движения. Один раз Марио уже успел провалиться: его отправили на трассу испытаний с перекрытым бензонасосом, и уже через две минуты он безнадежно заглох прямо посреди перекрестка. Когда Марио узнал, что переэкзаменовку у него будет принимать все тот же зверь-инструктор, он за десять минут до начала экзамена в темном парадном надел мотоциклетный шлем и обкарнал все вылезающие из-под него волосы. Экзамен он сдал, зато по части прически, можно считать, провалился в первобытные бездны, поэтому, когда столкнулся на лестнице с госпожой Куппиш, которая звала своего Мишу отведать солянки, она его не признала, как, впрочем, и он ее, ибо госпожа Куппиш по-прежнему выглядела старше своих лет годков этак на двадцать.
А когда дядюшка Хайнц приехал в следующий раз, теперь уже его самого было не узнать. Он пять недель морил себя голодом и со своих восьмидесяти трех килограммов отощал до шестидесяти пяти. Он ничего не ел, «хуже, чем в сибирском концлагере», как он торжественно всем объявил, и ежедневно упражнялся с гантелями.
— Я потел, как в сибирской каменоломне! — хвастался он.
Дядюшка Хайнц до того исхудал, что даже кресло всеми своими пружинами застонало иначе, принимая его в свое лоно.
— Хайнц, бедняжка, доходяга ты мой, иди скорей, я тебя покормлю, — запричитала госпожа Куппиш, отгоняя от стола супруга, который, как всегда в подобных случаях, возобновил тщетные попытки оный стол раздвинуть.
— Хайнц, у тебя что, ленточный глист? — перепугался Миха, увидев дядюшку.
— Нет, — гордо провозгласил Хайнц, начиная раздеваться. — Я кое-что провез!
Под костюмом, который болтался на нем мешком, обнаружился еще один, сидевший как влитой.
— Это тебе! — торжественно объявил Хайнц Михе. — Чтобы в школе танцев все девки были наши! Ну, а теперь я наконец-то у вас отъемся, отведу душу! — И он залился счастливым детским смехом. — Надевай-надевай, я хочу посмотреть, как он на тебе! — продолжал радоваться дядя уже с набитым ртом. — Миха, ты даже представить себе не можешь… как я все это время мечтал… наесться до отвала… когда костюмчик тебе переправлю!
Миха только кивнул. У него язык не поворачивался сказать дядюшке, что провести один костюм разрешено по закону. И много позже, когда дядюшка благополучно набрал свои восемьдесят три килограмма и прежние костюмы опять стали ему впору, Миха не уставал прославлять его героический контрабандистский подвиг.
Вот так и вышло, что на выпускном бале в танцевальной школе у Михи не только была самая красивая дама, но и самый красивый костюм. А костюмчик и вправду оказался классный, до того модный, что даже со смотровой площадки ни смешка, ни гиканья не раздалось, когда Миха в нем из дому вышел.
Мирьям явилась на вечер в темно-синем бархатном платье, и даже Марио, Очкарик и Толстый оделись так нарядно, как давно не одевались прежде и еще долго не оденутся потом. Они даже туфли почистили. И вот сорок пар начищенных, сверкающих туфель, а вдобавок еще и туфли госпожи Шлоот и обеих ее танцевальных голубок снова, теперь уже в последний раз, заскользили по паркету.
Но Миха и Мирьям были, безусловно, первой парой. Миха, кстати, и танцевал лучше всех. Во всех танцах он с такой элегантностью вел свою партнершу, что она вверялась ему все больше — ибо и сама чувствовала себя с ним все увереннее. Впервые в жизни Миха смутно почувствовал, что это значит на самом деле — быть мужчиной, и вовсю старался быть им для своей дамы. Миха, прежде смотревший на мир с юношеской робостью, в тот вечер ощутил на себе всю притягательную силу восхищенных девичьих глаз и был потрясен: сколько всего, оказывается, можно пережить и выразить в одном только взгляде!
А Мирьям явно наслаждалась действием своих чар и тем, что, кроме нее, Миха вообще никого и ничего вокруг не замечает. Неудивительно, что и рокот мотоциклетного мотора за стенами школы он поначалу тоже не услышал. Как назло, это случилось во время танго, любимого Михиного танца. На фоне нервных ритмов «Кумпарситы» все отчетливей пробивался ровный, сытый, уверенный бас стоящего со включенным движком «АВО». И как только танец кончился, Мирьям с Михой попрощалась.
— Как всегда: в самый прекрасный момент приходится заканчивать, — сказала она и была такова. А Миха остался стоять, и все на него глазели, и никто в этот миг не желал оказаться на его месте. Только что он был прекрасным принцем, героем вечера. Едва Миха пришел в себя, он кинулся на улицу и крикнул вслед Мирьям:
— Да нет же, в самый прекрасный момент надо продолжать!
Но она уже отъезжала, крепко обхватив руками своего мотоциклиста. И поскольку была в бальном платье, то и сидела на мотоцикле по-дамски, свесив ноги в одну сторону. И даже не услышала, как Миха что-то прокричал ей вслед.
Когда Миха побитым псом вернулся в зал, все стояли молча и смотрели только на него. Заиграл вальс, и Шрапнель уже лихорадочно строила планы с учетом изменившейся обстановки, но Миха схватил одну из танцевальных голубок и пустился с ней по залу. Только один круг, потом он попросту оставил голубку и направился к выходу. Одним показалось, что он плачет, другие уверяли, что он был красный, как рак, и весь трясся. Но вальс он станцевал безупречно. Причем именно Миха вел танцевальную голубку — настолько хорошо он за это время научился вальсировать.
А несколько дней спустя Миха обнаружил в почтовом ящике письмо — без имени, без обратного адреса, только с наклеенным на конверте алым сердечком. Миха тотчас Конверт вскрыл и вышел с ним на улицу, где, как назло, тут же столкнулся с участковым. Письмо выпало у Михи из рук, а поскольку день выдался ветреный, его потащило вдоль по улице. Миха хотел было кинуться вслед, но участковый, хватая Миху чуть ли не за шкирку, потребовал предъявить документы. Письмо, уносимое ветром все дальше, приземлилось в итоге на нейтральной полосе, где благополучно застряло в кустах. Впрочем, этого Миха видеть не мог, письмо он обнаружил в кустах лишь позже, когда при помощи зеркальца, прикрепленного к палке от швабры, производил рекогносцировку нейтральной полосы. Не мог он просто так о письме забыть и с тех пор не оставлял попыток до него добраться.
Ведь это было первое любовное письмо, полученное Михой, и надо ж такому случиться, что именно оно угодило на нейтральную полосу, полосу смерти. Миха понятия не имел, что в том письме. Он даже не знал, от Мирьям оно или еще от кого-то. Может, ему всего-навсего Шрапнель написала. Или танцевальная голубка, с которой он вальс станцевал. Может, письмо вообще предназначалось не Михе, а его сестрице Сабине. Разумеется, Миха страстно желал, чтобы письмо было от Мирьям и ни от кого другого. В последующие недели для него на этом письме буквально свет клином сошелся. Он решил добраться до него во что бы то ни стало, а Мирьям про письмо спросить не мог: стыдился признаться, что он такой рохля и упустил письмо на нейтральную полосу. Это, во-первых, смешно, а во-вторых, для нее оскорбительно, так Миха думал. А если письмо вдобавок еще и не от нее, это уж совсем будет конфуз: спросить про любовное письмо, которого она даже не писала.
