Когда я спросил его однажды, почему он лжет и при этом рассчитывает на всеобщую любовь и великое будущее (он сам мне говорил об этом), Жопсик посмотрел на меня с состраданием и после театральной паузы ответил: «Потому что у меня – зеленое сердце».
Он жил с матерью, имя которой в городке давно стало нарицательным. О ее пьяных выходках и связях с мужчинами судачили все кому не лень. Случалось, что напившиеся ухажеры избивали ее, и тогда сын бросался на обидчика – маленький, близорукий, он в бессильном отчаянии кричал, что убьет негодяя, – кончалось все это подзатыльником или пинком: «Заткнись, выблядок, а то и тебе не поздоровится».
Наконец случилось то, к чему, наверное, все и шло: трезвый мужчина с черной прорезью вместо рта и розоватой щетиной на впалых щеках ударил шлюху ножом. Об этом знали все, включая участкового милиционера Лешу Леонтьева, – однако улики и убедительные доказательства напрочь отсутствовали. Убийца чувствовал и вел себя как всегда: каждое утро являлся на лесопилку, где работал рамщиком, и каждый вечер пил пиво в Красной столовой, скучливо отмахиваясь от расспросов: «Да брехня все это. Нужда мне ее убивать…» Убедительность его словам придавало то обстоятельство, что, во-первых, он был трезв, а во-вторых – соседи не раз видели мать Жопсика с ножом, которым она то и дело собиралась зарезаться на крыльце, чтобы раз и навсегда покончить с поганой жизнью. Может, и впрямь «сама над собою сделала»?
Вот тогда-то мальчик впервые обратился за помощью к королю Семерки рыжему Ирусу. Вообще-то любой неполовозрелый житель Семерки мог рассчитывать на его защиту – таков был неписаный закон. При этом, однако, почему-то считалось, что Жопсика защищать незачем. Незачем – и все. На этот раз, после непродолжительных размышлений, Ирус согласился, вытребовав, впрочем, гонорар – на бутылку пива. «Можно без стоимости посуды!» – со смехом добавил он. На следующий же день состоялась кулачная дуэль между королем Семерки и предполагаемым убийцей, который, увы, одержал верх в поединке. Драка эта, однако, произвела на городок впечатление, и милиция взялась за черноротого всерьез. Его арестовали и увезли. А Жопсик явился к побитому Ирусу. «Ладно, – мрачно сказал король. – Можешь звать меня Игорем (этой чести удостаивались только самые приближенные его оруженосцы). – Подбросил на ладони мелочь, которую принес Жопсик, и уже с раздражением спросил: – Ну, чего еще ждешь?» – «Сдачи. Пиво без стоимости посуды, – не моргнув глазом ответил мальчик. – Ты тоже можешь меня звать по-настоящему – Глебом».
Бабушка рассказывала, что в их деревне было принято выкрикивать имена над животом беременной женщины, пока ребенок не зашевелится в утробе. Имя, на которое откликнулся плод, и было его подлинным именем. Мой отец откликнулся на имя Адам, но родителям оно почему-то не понравилось, и первенца назвали Василием (по-белорусски имя звучало Базил), – вероятно, в тайной надежде приобщить мальчика к сонму великих басилевсов и святителей. Отец появился на свет жаркой июльской ночью девятнадцатого года в нищей, малолюдной белорусской деревушке, где слезы женщин были старше их на тысячу лет. Обладателю царского имени предстояло пережить великий голод, войну, сталинские лагеря. Когда я однажды заговорил о потаенной иронии истории, играющей с нами в слова, отец возразил: «Эта страна так просторна, что ни слова, ни мысли в ней не имеют никакого значения. Да и ее история – тоже».
Поэты возводят нерукотворные памятники себе, которые прочнее меди, но время, с его непостижимо жестоким милосердием, доносит до нас подчас лишь имя или обрывок строки, – не слово, но славу. Мы ничего не знаем о возлюбленной Сафо – поэтессе Эранне, которая славилась среди современников поэмой «Веретено». Нам ничего не известно о Гомере и очень мало – о Шекспире. В то же время мы знаем о безумии Свифта и Гаршина, о мерзости Хайдеггера и коллаборационизме Гамсуна… Иногда такое знание оказывает некоторое влияние на наше понимание истоков или особенностей творчества писателя, но по существу оно – никчемно. Подлинное имя Гомера – «Илиада». Шекспира зовут «Король Лир», а Достоевского – «Преступление и наказание».
Эмерсон в «Избранниках человечества» писал: «Иногда мне кажется, что все книги в мире написаны одной рукой; по сути они настолько едины, что их, несомненно, создал один вездесущий странствующий дух».
Так ли уж он не прав? Подлинное имя Гоголя – Nihil. Он больше, чем человек, он – литература.
«Gesang ist Dasein», – как считал Рильке, – песня есть существование.
На могильной плите, под которой покоится его прах, выбито: «Роза, чистейшее противоречие, радость быть ничьим сном под столькими веками».
Для многих интерпретаторов эти строки – как бы голос самого небытия, того Нет, духом которого проникнута культура XX века. Но для Рильке тотального Нет никогда не существовало (истинное бытие frei vom Tod – свободно от смерти; в Седьмой элегии: Hiersein ist herlich! – Тут-бытие великолепно!), для него поэт – это Да, он – Всегда, это действительно – радость быть ничьим сном. Моим. Нашим. Человеческим. Божественным. Вечным, как жизнь.
Когда я напечатал в польской газете свою первую заметку, подписанную полным именем, – было это году в 89-м или 90-м, – дежурный по номеру поздно вечером позвонил в панике главному редактору: «Чеслав, текст серьезный, а подписан первоапрельским псевдонимом! Может, заменим?» – «Но это его настоящее имя». – «Боже! Как же он с ним живет?» Варшавянин мог бы и не обратить внимания на мое имя, но на севере и северо-востоке Польши большинство жителей – выходцы с западнобелорусских и западноукраинских земель, которым хорошо известно, что «буйда» означает «ложь, фантазия, сказка, байка» и одновременно – «рассказчик, сказочник, лжец, фантазер».
Что ж, приходится смириться с тем, что Gesang ist Dasein: Буйда – это буйда. Рассказчик – это рассказ, и в этом нет никакой моей заслуги. Как нет заслуги в том, что человек обладает сердцем, даже если оно – зеленое. Я есть то, что я есть: nihil. Надеюсь меня не обвинят в претенциозности и высокомерии, – я не выбирал имя, разве что – судьбу. А остается только имя, хотя значима только судьба.
