Кассирша – костлявая Конституция Константиновна, тетя Костя – сказала, что Жогло тут не объявлялся и билет не сдавал.
Леша заглянул в туалет – никого.
У водонапорной башни в конце перрона покуривал младший сержант Сырцов – три медведя.
– До поезда семь минут, – сказал Леша. – Стоянка две минуты.
– А если он на автобусе уехал? – Сырцов отшвырнул окурок. – Или на попутке?
– Если – в кресле, – сказал сурово Леонтьев, – а мы с тобой на стуле. Ты стой здесь, а я к хвосту пройду.
– Чует мое сердце, что не был Петька сегодня у Чесотки, – сказал Сырцов. – И к Шарманке не ходил. Потому что если он к ним пойдет, а баба его про это узнает, то она ему яйца пообрывает – как вишни с веточки…
– Поезд, – сказал Леонтьев. – Смотри у меня тут.
И побежал по перрону к вокзалу.
Поезд простоял две минуты и ушел, а Жогло так и не объявился.
– Может, запил? – сказал Леша.
– А может, и его убили? – предположил Сырцов. – Билет до Москвы – девятнадцать рупчиков новыми, живые люди такими деньгами не бросаются…
– Это купе девятнадцать, – сказал Леша. – Плацкарт дешевле. Давай-ка все же прокатимся к Светке.
Светка Чесотка занимала половину домика возле мукомольного завода. В двадцать шесть лет эта бойкая рыжая бабенка лишилась мужа – его посадили на пятнадцать лет за убийство Виктора Гофмана. Ее адрес знали все «командиры» и холостые офицеры из частей, расквартированных в городке и окрестностях, а языка ее побаивались даже такие известные городские крикуньи, как Буяниха и Машка Геббельс. Зато овощи в ее огороде были отменные: морковь, которую выращивала Светка, женщины стеснялись брать в руки при свидетелях. Иногда на пару с соседкой и подружкой – безалаберной Шарманкой – Светка развлекалась стрельбой по каштану, который рос напротив ее дома. В громадной кроне этого каштана жили сотни ворон, и от грохота выстрела они с оглушительным криком поднимались в небо, опорожняя при этом желудки. Завидев какого-нибудь своего врага из числа прежних ухажеров, Светка заряжала двустволку, оставшуюся от мужа, и ждала у открытого окна, когда тот окажется под кроной каштана, чтобы обрушить на мерзавца водопад птичьего дерьма.
Леша остановил мотоцикл подальше от каштана.
Крашеные окна Чесотки и некрашеные окна Шарманки были распахнуты настежь, слышно было, как заевшая игла подпрыгивает на патефонной пластинке.
– Не нравится мне это, – сказал Леонтьев. – Что думаешь, Сырцов?
Сырцов пожал плечами.
Они двинулись к дому, но не успели сделать и пяти шагов, как навстречу из двери вылетел толстяк Жогло – голый, босой, всклокоченный, с ружьем в руках.
– Брось оружие! – закричал Леша, хватаясь за кобуру и приседая. – Брось, кому говорю!
Жогло вскинул двустволку, но Сырцов оказался проворнее – он выстрелил первым. Жогло упал, забился на земле. Леонтьев подбежал к нему, схватил за плечи, перевернул – лицо Жогло превратилось в кровавую маску.
– Дядя Леша! – закричала Светка, высунувшаяся из окна. – Дядя Леша, миленький, он Катьку убил! Катьку-у!..
Леша обернулся. Сырцов никак не мог попасть пистолетом в кобуру – руки дрожали.
– Вези его в больницу, – приказал Леша. – Вот херня-то… Сырцов! Кому говорю! Вези его в больницу! Ну же!
Сырцов наконец засунул пистолет в кобуру и бросился к Жогло.
Растрепанная и дрожащая Светка встретила Леонтьева в маленькой прихожей. Она крепко обняла Лешу. Изо рта у нее текло – она не могла говорить.
Шарманка сидела в кухне, уронив разбитую голову в лужу крови, расплывшуюся на столе. Ее волосы, куски хлеба, ложки, тарелки, соль в чайной чашке – все было в крови. На полу валялся топор со стальной рифленой ручкой.
Леша снял с гвоздика полотенце, завернул в него топор.
Чесотка сидела на корточках, прислонившись лбом к стене, и по-прежнему вся дрожала.
– Эх, Светка, – сказал Леша, – Светка ты Светка…
Вечером в Красной столовой начальника милиции капитана Ноздринова поздравляли с рождением внука.
– Три килограмма сто граммов, – с умилением повторял Ноздринов. – Ну девка! Ну молодец!
– А я сразу понял, что это Жогло, – сказал Петька Рыбаков. – У него на правой руке все пальцы одинаковые…
– Как это – одинаковые? – спросил Сырцов, пережевывая котлету.
– Одной длины, – пояснил Петька. – Я как увидел, так и понял. Ну, думаю, этот мужик что-нибудь да натворит…
– Как назвать-то решили? – громко спросил солидный Миколайчук.
– Пацана-то? – Ноздринов махнул рукой: – Да пусть сами решают!
– Не, имя – это важное дело, – возразил Миколайчук. – У нас вот тетку одну в деревне назвали Революцией, так ее и убили…
– Как это убили? – спросил Леонтьев.
– Муж застал с хахалем – и убил.
– А революция тут при чем?
– Убили ж!
– Пусть хоть Димкой назовут, – продолжал Ноздринов. – Хоть Иваном…
– Иванами сейчас не называют, – сказал Петька. – Бабам Иваны не нравятся.
– А кто им нравится? – Миколайчук нахмурился. – Ты баб больше слушай, они тебе наговорят…
– Им Сергеи нравятся, – гнул свое Петька. – Владимиры и Сергеи.
– Георгий, – сказал Сырцов, вытирая рот рукой. – Георгий – вот это имя.
– Георгий? – наклонился к нему Ноздринов. – Как у Жукова? У маршала Жукова?
– Георгий, – с удовольствием повторил Сырцов, хлопая себя по животу. – У меня деда Георгием звали. Как даст в ухо – три дня звенит.
– Алексей Федорович… – Рядом с Леонтьевым села толстенная Феня, буфетчица. – А скажи мне, милый, страшно-то было, нет?
Леша усмехнулся, пожал плечами:
– Спроси Сырцова – он у нас герой.
– Откуда мне было знать, что у него ружье пустое? – Сырцов развел руками. – А если бы там была пуля? Или картечь?
– Да я у Светки давно всю дробь отобрал, – сказал Леонтьев. – И дробь, и картечь. Да ладно, не переживай ты, Сырцов!
– Товарищ Сырцов! – Ноздринов постучал вилкой по граненому стакану. – Ты не виноват, товарищ Сырцов. Ни грамма не виноват. Задержание задержанного произведено по всем законным правилам советского правосудия и закона. – Осклабился: – Плохо только, что ты ему в рожу попал. Доктор Шеберстов говорит, что языки пришивать пока не научился… – Хохотнул: – Это ж надо – пулей язык вырвать!
– Пуля – дура, – сказал Сырцов. – А зачем ему теперь язык? Пусть спасибо скажет, что живой остался. А без языка и без зубов можно до ста лет прожить…
– А как ты про топор-то догадался? – спросила Феня.
