Когда оркестр отыграл, Чулан Иваныч свернул флаг и быстро ушел в дом.
– Какая ж она корова, – пробормотал дед Муханов, не сводивший глаз с Марины. – Грудь-то, а… Кавказ!
– Кавказ-то она Кавказ, – сказал участковый Леша Леонтьев, – а ножки у нее, оказывается, очень даже ничего…
Той же ночью Марина убила брата. На него накатило, и, поскольку искать женщину среди ночи было бессмысленно, Марина предложила брату себя. Он отказался, и она задушила его подушкой. Она была до глубины души оскорблена его отказом. В милиции и на суде она твердила не переставая: «Он сказал, что я некрасивая… что я некрасивая…»
Чулана Иваныча похоронили на новом кладбище, на Седьмом холме. Когда насыпали холмик и музыканты убрали свои инструменты, павлин Виссарион вдруг взлетел на могилу, раскрыл свой хвост – роскошный тысячеокий веер, синь, зелень и золото – и заклекотал, заклекотал, прощаясь с несчастным Чуланом, рабом любви, и с его непостижимой Калькуттой…
Юдо
Рано утром старик Мансур Мансуров постучал в дверь Леши Леонтьева.
– У меня там нога, Леша, – сказал Мансуров. – Пойдем-ка со мной, Леша, там у меня нога.
Леша Леонтьев хорошо знал старика Мансурова, человека, который не переменился в лице, даже когда узнал о смерти Сталина. Тогда Мансуров только и сказал, глядя на плачущую жену: «Но куры-то все равно жрать хотят», и вышел во двор, чтобы покормить птицу. Таким, как в это утро, старика не видел никто. У него дрожали губы и дергался глаз.
– Нога, – сказал Леша. – И что там у тебя с ногой, Мансур?
– С моей ничего. Это чужая нога, Леша.
– Ну пойдем, – сказал капитан, стирая мыло со щеки, – посмотрим на твою ногу.
– Это не моя нога, – возразил старик. – Чужая.
Леша накинул ватник – на улице было прохладно – и двинулся за Мансуровым. До дома старика было минут пять ходу.
Нога торчала из навозной кучи, рядом валялись вилы.
– Вилы твои? – Леша присел на корточки, потрогал коричневый ботинок.
– Вилы мои, – ответил старик, – а нога не знаю чья.
– Вижу, что не знаешь…
– Хотел навоз разбросать, а тут она…
Капитан взял вилы, подцепил пласт слежавшегося навоза и отбросил к ограде.
– Я тебе говорил, – сказал Мансуров. – Не моя нога.
– Это ж командир, – пробормотал Леша. – Это ж Сваровский…
Командирами в городке называли командированных – ревизоров, наладчиков, снабженцев, которые время от времени наезжали на бумажную фабрику. Этот Сваровский был наладчиком. Он приехал вместе с греком Жогло.
– Чем его так, а? – спросил Мансуров. – Вся голова пополам…
– Мансур, сбегай за Ноздриновым, – сказал Леша. – А я пока тут осмотрюсь.
Начальник милиции капитан Ноздринов был известным пьяницей и болел раком, и все ждали, что не сегодня завтра начальником станет Леша.
– Тогда давай твоих закурим, – сказал старик.
Леша достал из кармана ватника коробку.
После повышения в звании Леонтьев стал курить папиросы «Люкс», по три рубля старыми за коробку, но мало кому удавалось одолжиться у него дорогим табаком: для «стрелков» Леша держал грошовый «Север». Однако для Мансура он сделал исключение.
Когда старик ушел, капитан обошел кучу, присел, огляделся. Судя по следам на влажной земле, труп сюда притащили волоком. Сваровского ударили по голове, а потом приволокли в огород и закопали в навоз. Леша тщательно обследовал огород, спустился в низину, прорезанную полузаросшими мелиоративными канавами. Ударили Сваровского, скорее всего, топором, а кто ж станет выбрасывать топор? Топор – важная вещь, без нее в хозяйстве никуда. Орудия убийства Леша не нашел.
У Сваровского тоже был топор – привез с собой в сумке с инструментами. Топор был небольшой, со стальной рифленой ручкой. Сваровский даже в Красной столовой с ним не расставался и любил демонстрировать собутыльникам. Мужчины взвешивали топор в руке, качали головами: «Вещь». Дед Муханов, который никогда не расставался с сигаретой, набитой черным грузинским чаем, однажды спросил: «А почем продал бы?» «Не продается, – ответил Сваровский. – Немецкий, сталь – золинген, настоящая. Бриться можно». Мужики сошлись на том, что за такой топор и ста рублей не жалко – старыми, конечно.
Солнце начинало пригревать.
Леша присел на корточки перед навозной кучей. В правой руке Сваровского что-то было зажато. Капитан с трудом разогнул окаменевшие пальцы, взял кусок гребенки, украшенной фальшивыми жемчужинками, огляделся – вокруг никого – и спрятал в карман. Закурил.
Наконец приехал Ноздринов – рыхлое отечное лицо, огромное пузо, тонкие кривые ножки в хромовых сапогах, а с ним – усатый старшина Миколайчук и тощий сержант Петька Рыбаков, то и дело цыкавший слюной под ноги.
За заборами собирались любопытные.
– Увозить его надо, – просипел Ноздринов. – Машину надо.
– Подводу возьмем, – сказал Миколайчук. – Где ж мы машину сейчас найдем? А подвода есть, Сашка только что на склад поехал.
Белобрысый Сашка был конюхом, возчиком, экспедитором и грузчиком, доставлявшим товары в магазины со склада горторга. Склад, располагавшийся в кирхе, находился неподалеку – напротив Лешиного дома.
Ноздринов кивнул.
– Пойду, – сказал Леша. – Поищу Жогло этого, может, он что знает.
– Он вчера из гостиницы выписался, – сказала из-за забора Буяниха. – Оба выписались. У них сегодня поезд.
– Московский? – спросил Ноздринов.
– Китайский, – ответила Буяниха. – Семичасовой.
Леша посмотрел на часы – восемь. Значит, у них в запасе одиннадцать часов. Обычно в день отъезда командиры устраивали отвальную на фабрике или в Красной столовой.
– Сбегай-ка ты, Петька, к Светке, – сказал Леша, не глядя на Рыбакова. – Может, он у нее там? Или у Шарманки.
– Она мне жена, что ли? – Петька отвел взгляд. – Она мне даже не баба. Она мне нет никто.
Леша покраснел: в городке знали, что он захаживал и к Светке Чесотке, и к Шарманке, которые были известны своей безотказностью.
– Ты почему тут мне стоишь на хер руки в брюки, а? – Ноздринов побагровел. – Тебе что старший по званию сказал, а? Он тебе сказал говно есть, что ли? Он тебе сказал дело делать!
Петька смутился, цыкнул слюной и ушел.
– Ты с ними построже, Алексей, – одышливо проговорил Ноздринов, вытирая лицо платком. – Особенно с Петькой. Его каждый день надо пидорасить, не то совсем парень оцыганится…
Начальник милиции никак не мог смириться с тем, что его подчиненный женился на цыганке.
– Ладно, – сказал Леша. – Ты бы поаккуратней, Николай Филиппыч, с твоим-то давлением…
