История этой любви длилась несколько лет. Между делом умерла их обезножевшая старуха-мать, но Чулан Иваныч этого как будто и не заметил. Он мысленно дописывал образ «гирлянды» Вали, обогащая его новыми красками. За это время она побывала шпионкой, парашютисткой, чемпионкой мира по фигурному катанию, Валерием Харламовым, исправившейся рецидивисткой, еврейкой, полькой, кубинкой, родинка с левой лопатки переместилась на правую, потом спустилась на ягодицу, исчезла и снова появилась – на этот раз на левой груди, она разлюбила георгины, полюбила ананасы, с боем заняла город Лондон, покорила Южный полюс… и опасность – опасность то подступала к Валентине совсем близко, грозя погибелью, то маячила вдали, грозя когтистой лапой…
Изменения происходили и в рюкзаке: к леденцам добавилась халва, которую Чулан Иваныч считал лучшим в мире лакомством, к двум свисткам – еще три, а путеводитель по Самарканду Чулан Иваныч заменил картой железных дорог Украины. Он упорно занимался дрессировкой павлина, который на случай внезапного отъезда хозяина должен был научиться отпирать дверь ключом и добывать еду в холодильнике «Саратов».
– Ты бы лучше научил его хвост показывать, – сказала как-то Марина. – Сколько у нас живет, ни разу ведь перья не растопырил… жрать-то жрет, а благодарности – никакой…
Тем временем наш телевизор барахлил все сильнее. Изображение прыгало, звук пропадал – не помогал и стабилизатор, которым заменили трансформатор.
Все чаще в нашем доме появлялся Иван Тихонин. Невысокий, кривоногий, пропахший чесноком, нос сапожком, тупое топорное лицо, семь классов за плечами – когда-то он работал трактористом в совхозе и был известен как муж крикливой Аришки, торговавшей самогоном и похвалявшейся одиннадцатью абортами, а потом прославился на весь городок, научившись чинить телевизоры.
Радиомастерской в городке не было, поэтому Иван был человеком нужнейшим и уважаемым. К его приходу хозяйки готовили мясо и ставили в холодильник бутылку. Иван неспешно раздевался, неторопливо закуривал папироску, заглядывал в телевизор, а потом доставал свое сокровище – толстую тетрадь, в которой каракулями были записаны все встречавшиеся ему телевизионные неисправности и способы их устранения. Потом он извлекал из обшарпанного чемоданчика паяльник. В доме пахло канифолью, Иван кряхтел, бормотал что-то себе под нос, курил, тихонько пердел и морщил узкий лоб. Хозяева ходили на цыпочках и разговаривали шепотом.
«Катод, – говорил вдруг Иван, не поднимая головы. – Умные ж люди придумали этот катод. Звери, а не люди. И анод… ну анод еще куда ни шло… анод – он да… а вот катод…»
Наконец он посылал хозяина на крышу – «крутить антенну», и хозяин крутил, а хозяйка со двора передавала ему Ивановы команды: «Левее! Еще левее! Еще! Теперь взад! Взад крути!» Наконец телевизор начинал говорить и показывать. Ивана звали за стол, откупоривалась беленькая, и начинался солидный разговор о видах на картошку, о картошке былых времен, о картошке с маслом и о картошке с селедкой… На прощание хозяин совал Ивану рубль и провожал до калитки, где без спешки, с приличным разговором, выкуривалась последняя, на дорожку…
Наконец настал день, когда наш телевизор сломался окончательно.
– Ферфлюхтен капут, – сказал Иван Тихонин. – Теперь ему никакой Шекспир не поможет.
Если радиоприемник или телевизор приходил в полную негодность, то ящик выбрасывали или использовали как скамеечку, а лампы и прочую требуху отдавали Ивану, часто бесплатно.
Для нас выход телевизора из строя стал катастрофой. Покупать черно-белый, когда в продаже уже появились цветные, было как-то глупо, а на цветной телевизор денег не хватало.
Пока мои родители пытались раздобыть денег, «Рекорд» по-прежнему стоял на тумбочке в углу комнаты. Выбросить его – рука не поднималась: тогда ведь даже старые подметки и пустые консервные банки не спешили отправлять на помойку – вдруг пригодятся.
Отец иногда с унылым видом включал его – стабилизатор начинал гудеть, на телеэкране возникала светящаяся точка – и выключал. Вскоре и точка на экране перестала появляться.
И тут к родителям пришел Чулан Иваныч. После поломки нашего телевизора ежедневные встречи с «гирляндой» Валентиной прекратились, и влюбленный места себе не находил. Он не знал, как она выглядит сегодня, не понимал, о чем она думает и по-прежнему ли ей нравится халва? Жизнь его стала невыносима, и Чулан Иваныч пришел к моим родителям, чтобы выпросить сломанный телевизор. Он понимал, что телевизор испорчен, но ведь Валентина к этому не имела никакого отношения. А познакомился он с нею благодаря именно этому телевизору, поэтому никакой другой ему был не нужен. Его Валентина могла появиться только в нашем, вот в этом телевизоре.
Родители не устояли перед этой логикой и отдали «Рекорд» Чулану Иванычу – разумеется, без стабилизатора и антенны. Да такие мелочи счастливого влюбленного и не волновали. Он поставил телевизор в своей комнате и уселся перед ним. Вечером к нему заглянула сестра. Она воткнула штепсель в розетку, села рядом и взяла брата за руку.
Экран телевизора был темен.
– Что ты в ней такого нашел? – спросила Марина.
– Она… – Чулан Иванович кашлянул. – Она красивая…
– И все?
– И все.
– Красотой сыт не будешь.
– Будешь, – возразил брат. – Она лучше халвы. Как Калькутта.
– Какая еще Калькутта?
Чулан Иваныч отвернулся.
Марина тяжело вздохнула:
– Значит, не судьба. Видишь, ее нету. Выходит, она померла.
– Померла?
– Взяла и померла. Вот мамаша наша померла, так почему бы и ей не помереть?
Чулан Иванович промолчал.
Марина ушла.
Несколько дней Чулан Иваныч не выходил из своей комнаты, не брился и отказывался от еды. Он сидел перед телевизором, раскачиваясь из стороны в сторону, и однообразно выл, тихо и уныло. На вопросы сестры он не отвечал, сидел без света целыми днями перед телевизором. Иногда вскакивал и заглядывал в дырочки на задней панели «Рекорда», пытаясь, наверное, разглядеть там свою «гирлянду», а потом снова опускал руки. По ночам он жег спичку за спичкой перед экраном, но и это не помогало.
В конце недели он вдруг вышел из комнаты, побрился, плотно позавтракал и отправился к Чекушке, который руководил командой полупьяных музыкантов, игравших на свадьбых и похоронах. Услыхав, что от него требуется, Чекушка сказал: «Людей я дергать не буду, а сам – сыграю. За десятку». К тому времени у Чулана Ивановича скопилось около двадцати рублей, и все эти деньги, бумажками и мелочью, он отдал Чекушке. Тот кивнул: «Ладно, будет тебе и барабан». На барабане играл его сын Чекушонок.
Вечером состоялись похороны «гирлянды». В конце сада Чулан Иваныч выкопал глубокую яму. Возле нее на носилках стоял телевизор, завернутый в простыню и перевязанный черной сатиновой лентой. Оркестр – Чекушка с трубой, Чекушонок с барабаном – заиграл что-то печальное, двое полупьяных дружков Чекушки опустили «Рекорд» в яму и закидали землей. Чулан Иваныч стоял по стойке «смирно», высоко вскинув голову, в черном костюме, с флагом в руках – это была старая простыня, на которой было крупно написано «Калькутта». Марина держалась поблизости. На ней было алое плюшевое платье, туфли на каблуках и черный платок.
