– А я и впрямь счастлива, ма! Я сегодня влюбилась, полюбила и стала женщиной!
Мать посмотрела на нее – Ази угадала ее взгляд в темноте.
– И кто же твой герой?
– Ма! Ты же сама сто раз говорила, что за героев только дуры выходят.
– Так вы еще и пожениться решили?
– Да. Он не герой, он – любимый, ма! Честное слово.
Их свадьба, конечно же, стала сенсацией для полусонного городка, прочившего Ази в мужья человека ну уж никак не ниже генеральского чина. А тут, подумать только, – невоеннообязанный, годный к нестроевой, как записано в его военном билете. В решении красавицы видели даже не каприз, но – темную тайну и уж никак не любовь.
И спустя годы – а прожили они вместе около шести лет – Ази каждый день открывала странного своего мужа, как неведомую, загадочную планету или страну – с городами и водопадами, ночными кошмарами и бездонными морями. Как большинству русских людей, мир представлялся Сергею Сергеевичу хаотическим сцеплением случайностей, и чтобы хоть как-то упорядочить мир и обезопасить себя и близких (через год у них родилась девочка), Химич прибегал одновременно к двум средствам – медлительности и воображению.
Он не торопился открыть дверь – не из страха или трусости – лишь потому, что пытался перебрать, кажется, все возможные варианты встречи с гостем или гостями: это могли быть соседи, птицы, Козебяка, Дон Кихот или преодолевшая тысячи километров и иссохшая за время пути кобра, утратившая яд и жаждавшая лишь покоя у ног последнего властелина…
Получив письмо, он не спешил распечатывать конверт, упорно стремясь предугадать содержание послания – каждое казалось ему некой вестью, иначе зачем бы кому-то тратить время и чернила? Сам он никому писем не писал, ибо, в чем он был убежден, не владел словом, которое помогло бы кому-нибудь в беде, исцелило душу, остановило злодея или вознесло праведника. Поначалу Ази это забавляло, но вскоре и она, словно заразившись от мужа, стала относиться к письмам, вообще к словам столь же бережно, пугая молчанием даже собственную мать.
– Может, тебе плохо? – тревожилась старая гречанка. – Ты стала такая молчаливая…
– И счастливая.
Мать лишь покачивала головой: бессловесное счастье – это было что-то новенькое в мире, зачатом в слове и словом.
Сергей Сергеевич по-прежнему много спал. Однажды он сказал Ази: «Во сне легче переносить счастье. – И с усмешкой добавил: – И потом, во сне я худею».
Он все чаще оказывался на больничной койке: давало знать о себе больное сердце. Однажды оно остановилось. Ази похоронила его с нераспечатанным письмом, подсунутым под скрещенные на груди руки. Это письмо написала она, узнав о его смерти. Никто не знает, что за весть она послала любимому в вечность, но когда кто-то из коллег в учительской вполголоса предположил, что за миг до смерти Сергей Сергеевич думал не: я умираю или не умираю? – но: умирать мне или не умирать? – она вдруг стукнула кулаком по столу и закричала, вскинув лицо к потолку и срывая голос:
– Не смейте! Не смейте так! Вы его не знали и знать не хотели! А я знала… я знаю его! И ненавижу вашего Чехова! Не-на-ви-жу! Не-на-ви-жу…
Мускус
Уже на первом году жизни Мускус одним пуком разнес вдребезги глиняный горшок, использовавшийся как ночная ваза, поэтому пришлось его скупердяистым родителям разориться на железное фабричное изделие. В школе он учился так-сяк, а по математике – и вовсе никудышно. Учительница Нина Фоминична Ирбит, растившая в одиночку сына-хулигана и квелую дочь, наказывала Мускуса на каждом уроке, при этом так бешено кричала на мальчишку, что тот не выдерживал и убегал в туалет, чтобы освободиться от перекипевшей мочи.
После профтехучилища и службы в армии Мускус вернулся в родной городок, устроился в железнодорожные мастерские и прославился как мастер на все руки. Его звали всякий раз, когда нужно было починить канализацию и водопровод, электропроводку и мотоцикл, а также заколоть свинью к празднику. Как было принято в городке, расплачивались водкой, но сколько б ее Мускус ни выпивал, никому еще не довелось встретить его пьяным.
С наступлением летнего тепла он норовил каждый день удрать на речку – купался до одури, загорал до синевы. И именно на берегу реки он и встретил Настеньку Ирбит, дочь ненавистной математички, которая уже успела закончить химфак университета, учительствовала в средней школе и была замужем за Игорем Шеленковым, служившим педиатром в местной больнице. Детей у них не было.
– Это что же с тобой жизнь понаделала! – изумился Мускус. – Губы да глаза остались, на остальное и взглянуть-то стыдно. Вот у меня – что голова, что жопа – одного размера.
– Это заметно, – пролепетала Настенька. – Ты женат, Виктор?
– Был. Целый год прожили душа в душу, а однажды застал я ее с любовником. Закатал обоих в панцирную сетку от кровати и бросил в говно – долго выбирались.
И захохотал, явив Настеньке два ряда новехоньких белых зубов.
– Почему тебя Мускусом прозвали? И кто?
– Бабы! Говорят, от меня дух прет какой-то нечеловеческий. А я думаю, это из-за мускулов. – Он напряг огромные бицепсы. – Хочешь понюхать? Это тебе не мускулы, а настоящие мускусы!
– Я и отсюда чую, – отказалась Настенька. – Душистое начало мускуса – макроциклические кетоны – класс органических соединений, содержащих карбонильную группу, связанную с двумя углеводородными группами… Впрочем, это сложно. Но про ацетон-то ты слыхал?
До глубокого вечера он учил ее плавать, а когда оба замерзли, Мускус развел на берегу костерок из плавника.
– Хорошо как, – задумчиво проговорила Настенька. – Вот на этом бы и кончалась жизнь, и все были б только рады, я думаю.
– Я вижу, ты еще не знаешь, что такое хорошо, – возразил Мускус. – Вот выходи за меня замуж – тогда поймешь, что такое счастье. Я зубами гвозди перекусываю.
– Я замужем, – напомнила Настенька. – А до остального никому нет дела.
– То-то ты подальше от народа купаешься.
– А что тут такого?
– А чтоб твоих синяков не разглядели. Бьет?
Настенька вздохнула.
Жарким июльским полднем Мускус заманил Настеньку на прогулку по реке в лодке. Женщина в блеклом сатиновом платьице сгорбилась на носу, Мускус завел мотор, и помчались они, распугивая купальщиков и рыбаков, против течения. Настенька вцепилась руками в борта лодки, радуясь брызжущей на нее воде и скорости, заставлявшей дышать полной грудью.
Через полчаса Мускус причалил к берегу, на котором высился огромный старый дуб.
– Там, наверху, в детстве я устроил гнездо: думал, дурень, жар-птица соблазнится, а соблазнились вороны – все гнездо засрали. А ну-ка полезли!
Привязав лодку, он подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветку и одним махом скрылся среди листвы.
