— вы говенно пишете, мистер Бёркетт, по нашему мнению, разумеется, и только по нашему мнению.
— слушь, чувак, я эти игры ЗНАЮ! ПОДСОСЕШЬ как надо — и тебя приняли! только ПОДСОСАТЬ надо! а я не СОСУ, чувак! моя работа сама за себя говорит!
— это уж точно, мистер Бёркетт.
— если б я был жидом, или педиком, или комми, или черномазым, все было бы схвачено, чувак, я бы прошел.
— у меня вчера был черный писатель, который сказал, что, если бы кожа у него была белой, он бы стал миллионером.
— ладно, а педики?
— некоторые педики пишут довольно неплохо.
— как Жене, а?
— как Жене.
— хуй сосать надо, значит, а? я должен писать о том, как сосут хуй, а?
— я этого не говорил.
— слушь, чувак, мне только немного рекламы надо. немного рекламы — и я пойду, народ ПОЛЮБИТ меня! им только УВИДЕТЬ надо мои вещи!
— послушайте, мистер Бёркетт, мы о деле говорим. если б мы печатали каждого писателя, кто потребует, потому что у него великие вещи, мы бы долго не протянули. приходится высказывать суждения. если мы слишком часто будем ошибаться, нам конец. проще некуда. мы печатаем хорошие произведения, которые продаются, и плохие произведения, которые продаются. мы на рынке. мы не занимаемся благотворительностью и, честно говоря, нас не слишком заботит улучшение души или исправление мира.
— но мои вещи ПОЙДУТ, Генри…
— «мистер Мейсон», пожалуйста! только мои друзья…
— вы что пытаетесь — ОБОСРАТЬ меня?
— слушайте, Бёркетт, вы настырный. настырный вы будь здоров. вам бы швабрами торговать, или страховками, или еще чем.
— а что с моими вещами не так?
— нельзя быть настырным и писать одновременно. так мог только Хемингуэй, и даже он потом разучился писать.
— я в смысле, чувак, что тебе не нравится в моих вещах? в смысле, будь ОПРЕДЕЛЕННЕЕ! не надо мне говна никакого вешать про Хемингуэя, чувак!
— 1955.
— 1955? это в каком смысле?
— это в том смысле, что тогда вы были хороши, но иголку заело. вы до сих пор играете 1955 — снова и снова.
— черт, да жизнь есть жизнь, и я по-прежнему пишу о ЖИЗНИ, чувак! нет ничего другого! какого дьявола ты мне тут вешаешь?
Генри Мейсон испустил долгий медленный вздох и откинулся в кресле. художники нестерпимо тупы. и близоруки. если у них получалось, они верили в собственное величие, сколь бы плохи ни были. если у них не получалось, они все равно верили в собственное величие, сколь бы плохи ни были. если у них не получалось, виноват в этом всегда бывал кто-то другой. не потому, что у них нет таланта; сколько бы они ни воняли, они всегда верили в свой гений. они всегда могли предъявить Ван-Гога, Моцарта или пару дюжин других, кто сошел в могилу до того, как маленькие жопки им отлакировало Славой. однако на каждого Моцарта приходилось 50 000 несносных идиотов, которые, не переставая, изрыгали гниль. только лучшие бросали игру — вроде Рембо или Россини.
Бёркетт закурил еще одну сигарету и, снова держа перед собой горящую спичку, сказал:
— слушайте, вы же печатаете Буковски. а он прокис. сами же знаете, что он прокис. признай это, чувак! Буковски же прокис, а? правда?
— ну, прокис.
— он пишет ГОВНО!
— если говно продается, мы будем его продавать. послушайте, мистер Бёркетт, мы — не единственное издательство. попробовали бы кого другого? не принимайте наше суждение, и все.
Бёркетт встал.
— а толку-то, ёбть? вы все одинаковы! вам хорошая литература ни к чему, всему миру ни к чему НАСТОЯЩАЯ литература! да вы человека от мухи навозной отличить не сможете! потому что вы — дохлятина! ДОХЛЯТИНА, слышь? ВЫ ВСЕ, ПИЗДЮКИ, — ДОХЛЯТИНА! ИДИТЕ НА ХУЙ! ИДИТЕ НА ХУЙ! ИДИТЕ НА ХУЙ! ИДИТЕ НА ХУЙ!
Бёркетт швырнул тлевшую сигарету на ковер, развернулся, подошел к двери, ГРОХНУЛ ею и исчез.
Генри Мейсон встал, подобрал сигарету, сунул ее в пепельницу, сел, закурил свою. с такой работой хрена лысого бросишь курить, подумал он. откинулся на спинку кресла и затянулся: так приятно, что Бёркетт ушел, такие люди просто опасны — абсолютно безумны и злобны — особенно те, кто всегда пишет о ЛЮБВИ, или СЕКСЕ, или ЛУЧШЕМ МИРЕ. господи, господи. он выдохнул. задребезжал интерком.
он снял трубку.
— к вам некий мистер Эйнсуорт Хокли.
— чего ему надо? мы же отправили ему чек за ЗУД В ЯЙЦАХ И АТАСЫ В ОБЩАГЕ.
— он говорит, что у него есть новый рассказ.
— прекрасно. пусть оставит у тебя.
— он говорит, еще не написал.
— ладно, пусть план оставит. я посмотрю.
— он говорит, у него нет плана.
— так чего ж ему тогда надо?
— он хочет поговорить с вами лично.
— и ты не можешь от него отделаться?
— нет, он только таращится на мои ноги и скалится.
— так одерни же юбку, ради Христа!
— она слишком короткая.
— ладно, зови.
вошел Эйнсуорт Хокли.
— присаживайтесь, — сказал Мейсон.
Хокли присел. затем подскочил. закурил сигару.
Хокли носил с собой десятки сигар. он боялся стать гомосексуалистом. то есть он не знал, гомосексуалист он или нет, а потому все время курил сигары, считая, что это по-мужски и к тому же динамично, но все равно сомневался, в каком он лагере. ему казалось, что женщины ему тоже нравятся. такая неразбериха.
— послушайте, — сказал Хокли. — я только что сосал 36-дюймовый ХУЙ! гигантский!
— послушайте вы, Хокли, мы делом здесь занимаемся. я только что от одного психа избавился. вам чего от меня надо?
— я хочу у вас ХУЙ сосать, чувак! ВОТ чего я хочу!
— я бы воздержался.
в комнате уже висел толстый слой сигарного смога. пыхал Хокли что надо. он вскочил с кресла. походил вокруг. сел. вскочил с кресла, походил вокруг.
— я, наверное, схожу с ума, — сказал Эйнсуорт Хокли. — я постоянно думаю о хуе. я раньше жил с 14-летним пареньком. огромный ХУЙ! господи. ОГРОМНЫЙ! он однажды его прямо у меня перед носом отбил, никогда этого не забуду! а когда я учился в колледже, там парни по раздевалке ходили, типа крутые такие, знаете? а у одного ЯЙЦА висели до самых КОЛЕН! мы, бывало, звали его ВОЛЕЙБОЛИСТ ГАРРИ. так вот, когда ВОЛЕЙБОЛИСТ ГАРРИ кончал, детка, это был пиздец ВСЕМУ! будто взбитая сметана из шланга! а когда все высыхало… чувак, по утрам ему приходилось простыню бейсбольной битой выколачивать, шелупонь стряхивать, прежде чем в прачечную отдавить…
— вы полоумный, Эйнсуорт.
