Окунев встал. Гипноз кончился.
— Пока я жив, — сказал он твердо, — этого не будет. Впрочем, окончательно я ничего не знаю, но у меня есть предчувствие…
И он сказал ей еще кое-что, чего вам не нужно знать.
7
В огромном кабинете гендиректора Семенова на третьем этаже заводоуправления шло заседание верхушки — два зама, главный инженер, руководитель второго отдела НИИ (они все были номерные, без расшифровок), кадровик и кто-то из Екатеринбурга, с неясной, но важной миссией. Тихонову разрешили сидеть в углу, за отдельным столиком, где обычно помещалась секретарша. Но сегодня в ней не было нужды — Семенов ее отослал.
— Вот он у нас все запишет, — сказал он загадочно, указывая на Тихонова.
Заседание производило на Тихонова крайне странное впечатление. Он не понимал, о чем речь, поскольку на заводе давно выработался стиль умолчаний о главном — все приборы и узлы назывались по номерам либо загадочным буквенным обозначениям. Чувствовался некоторый надрыв. Было видно, что все эти люди работают вместе бог весть сколько и, в общем, прекрасно друг к другу относятся, и даже человек из Екатеринбурга явно присутствовал на таких обсуждениях не в первый раз, потому что он — единственный из всех — со скучающим видом чертил в блокноте геометрические фигуры. Остальные неистовствовали, изображая трудовой энтузиазм и полемику с чуть большим старанием, чем следовало: то ли специально старались для гостя, то ли развлекались таким образом сами.
— Вы как хотите, — говорил главный инженер, — но я таких обязательств не возьму и вам, насколько смогу, буду противостоять. Да, потому что вы как хотите, но это абсолютный волюнтаризм. — Тихонов давно не слышал таких слов, их никто уже всерьез не употреблял. — Простите меня, Максим Леонидович, но о таком графике может мечтать только сумасшедший. Мы опять все запорем, я уж не говорю — по кашкам, но даже и пятнадцатый узел мне еще не кажется готовым. Ведь это на что будет ставиться? Это будет ставиться… — Он осекся и многозначительно посмотрел на журналиста. — Это будет на таком изделии, которое уже не переделаешь после пуска. И на коллегии опять будут песочить — кого же? Вы как хотите, но я совершенно не могу, я не хочу и категорически требую!
— Владимир Михайлович! — прижимая руки к груди, говорила очкастая женщина лет сорока, больше всего похожая на библиотекаршу, измученную отсутствием финансирования и личной жизни. — Мы можем перестраховываться и перерассчитывать, но дело стоит и будет стоять! Я позволю себе процитировать — великой державе застой опаснее поражения. И пока вы будете обсчитывать и проверять, люди могут спросить нас — что мы, собственно, делаем? Почему мы это делаем и где наш, наш личный, не государственный, но собственный прогресс? Меня сын уже спрашивает: мама, когда вы рапортуете? И как мы посмотрим на детей, и неужели нам важней то, как на нас посмотрит комиссия?
— Елизавета Борисовна! — почти закричал инженер. — Я очень уважаю мнение вашего Миши, он развитой мальчик! Но речь может пойти о миллионах. Да, рублей, а, слава богу, не жизней, я надеюсь, что до жизней не дойдет. Но погоня за очередным рекордом — это, товарищи, штурмовщина, и мы все уже видели, что было с «Протоном»… — Он опять осекся и без особой приязни поглядел на Тихонова. — Отрасль переживает ломку, товарищи, и не в последнюю очередь потому, что некоторые до сих пор берут от прошлого не те традиции, которые заслуживают, а те…
Он махнул рукой и отвернулся.
— Какие есть, такие и берут, — задумчиво сказал сыроватый толстяк с широким крепким лбом. — Я со своей стороны могу только заметить, что в прошлом году эта, как вы сказали, штурмовщина привела к первому месту по отрасли. А победителей, как известно, не судят. Поэтому если вы спросите меня — я бы поддержал второй отдел. Если наука говорит — да, почему практики должны тормозить? Отливка у нас слава богу, батонщики не подводят, министерство дает добро — почему не рискнуть? Четырнадцать значит четырнадцать, но есть ведь еще, как народ говорит, пятое число и прогрессивка…
— Перестраховка — хорошая вещь, — заметил человек из второго отдела НИИ, высокий, нервный и, кажется, не очень здоровый: язва? колит? Непонятно было, поддерживает он инженера или возражает ему с позиций упомянутого волюнтаризма. — А с другой стороны, движение — все. В последнее время, товарищи, темпы меня смущают. Мы все-таки недогружаем людей, и если прибавить, скажем, один час хотя бы по вторникам, да что там, по четвергам…
Инженер ударил себя по ляжкам, но промолчал.
Тихонов смотрел главным образом на молодую — лет двадцати семи — и неотразимо его привлекавшую участницу совещания, чья функция, однако, была ему неясна. Называли ее с преувеличенным почтением «товарищ Кузнецова» — видимо, подтрунивая над молодостью. Кузнецова была высока ростом, стройна, черноволоса, курчава, решительна, черты ее были, пожалуй, крупноваты, но серые глаза под очками смотрели весело, она забавно морщила нос, словно постоянно посмеиваясь над собой и всеми, и было что-то во всей ее мимике и фигуре, что Тихонов распознавал безошибочно: ясно было, что она любит это дело и как следует в нем попрактиковалась. Иногда она ловила тихоновские взгляды, выдерживала их, улыбалась, а один раз — он даже подумал сперва, что померещилось, — показала ему кончик языка. Тихонов окончательно перестал понимать, на каком он свете.
Наконец она взяла слово.
— Вот у нас тут сидит товарищ журналист, — сказала она, стрельнув глазками в сторону секретарского столика. — И он может подумать бог знает что. На самом деле я хочу сказать, что вопрос-то, как мне кажется, не принципиальный. Мы отвлекаемся на него нарочно, потому что боимся сказать о главном. По большому счету, товарищи, такая ли разница, сойдет изделие с конвейера седьмого ноября или пятнадцатого? Все знают, что раньше двадцатого испытания не начнутся — просто потому, что глубокий снег еще не ляжет. А отвлекаемся мы, товарищи, от того, что шестой цех приходится переводить на мирные рельсы, и все мы боимся себе в этом признаться.
Повисла, что называется, напряженная тишина.
— Ну, положим… — начал главный инженер. — Положим, это вопрос далеко не решенный…
— Вот мы и боимся сейчас решать, а людям надо что-то говорить. Я веду как идиотка, простите, переговоры с заказчиком, институт бьется над этими санями, как будто они имеют оборонное значение, мы торопимся к сезону выбросить на рынок эти сани, всем говорим, что никакие финны еще не предложили такую конструкцию — а потом выясняется, что мы безумно дорожим шестым цехом и, может быть, опытная партия вообще будет готова только к декабрю. Спрашивается, зачем тогда весь рекламный отдел три месяца стоит на ушах, зачем мы вкладываемся в телевидение, почему испытатель на поролоне ездит три дня, рискуя, между прочим, — а теперь оказывается…
Тихонов не слышал ни о каких новых санях, но это, наверное, потому, что он вообще мало ими интересовался, а может, выброс новой продукции на мирные рынки удерживался в секрете. Но товарищ Кузнецова ему нравилась, и после недельного воздержания он бы очень не возражал против личной беседы о санях.
