— А заряжать как?
— Когда электричество летает. Я делаю шар из электричества, он заряжает. Такой шар, весь горит.
Шаровая молния? Бред. Савельев хотел сказать, что и это технически невозможно, но знал, что скажет на это шаман: «А так — возможно». «Так» было возможно все. Савельев встал и побрел назад.
Войдя в дом, он с ненавистью посмотрел на приемник и прошел в комнату. Тихонов разлегся наискосок через всю кровать, и Савельев осторожно примостился рядом.
— Ах ты кроличек… Ты одна меня понимаешь… — пробормотал Тихонов, причмокивая, и положил руку Савельеву на бедро. Это было так отвратительно, что Савельев крепко ткнул соседа под ребра кулаком.
— Ты охренел? — Тихонов тут же проснулся.
— Сам охренел. Какой я тебе кроличек? Зверовод херов.
Тихонов смутился и поспешил сменить тему:
— А ты че не спишь? Сигналы слушал? Поймал чего?
— Да уж, наловил… — Савельев начал докладывать.
У Тихонова была прекрасная, профессионально необходимая черта — мгновенно включаться в любой разговор, даже если за минуту перед тем он во сне ласкал кроличка.
— Короче, приходит бабка и говорит: я самолет видела, — рассказывал Савельев. — Я — что, где, какой самолет? Она говорит: большой, круглый. Ну, НЛО в общем. И с инопланетянами разговаривала, типа. Ну, думаю, бабка ку-ку. Включаю радио, а там шаман на связи! И что, ты думаешь, он делает? Учит английский. Я к нему. Рассказываю про НЛО. А он мне говорит: да они все время тут летают, никакие не НЛО, конечно, тут секретный завод рядом, они и запускают, видать. Скажи, ты слышал когда-нибудь про секретный завод здесь?
— Не. Так на то он и секретный. И что они там производят?
— Шаман сказал, дурные вещи.
— Оборонка, — веско сказал Тихонов. — Зашибись вообще. Пойдем туда?
— Зачем?
— А что если бабка все-таки видела самолет?
— Черт знает. Хрен нас туда пустят.
— Но люди же там есть какие-то. Поселок рядом должен быть — не на заводе же они живут. Мы на сам завод и не пойдем, на фига он нам?
— Если оборонка, то нас и в поселок хрен пустят.
— А мы скажем, что журналисты. У меня и удостоверение есть еще.
— Тем более не пустят… — Савельев задумался. — Вообще попробовать можно. Мы завтра бабку спросим точно, где там он упал, и туда пойдем. А если там нет ничего, попробуем на завод.
Тихонов заснул так же стремительно, как проснулся, Савельев поворочался немного и тоже провалился в тревожный, неровный сон.
Когда наступит раннее утро, мы вернемся в голову Вали и снова будем смотреть на все оттуда.
6
У Вали болело все тело, но такой приятной боли он не испытывал даже после спортивных тренировок, когда в девятом классе кратковременно занимался айкидо.
После долгого воздержания проснуться в обществе сразу двух туземок — ощущение сильное. Некоторое время Валя к нему привыкал. Обычного утреннего желания забыть ночь и скрыться куда подальше не было, не было и жгучего стыда, обещанного всей мировой литературой. Валя чувствовал себя удивительно мило, другого слова не подобрать. Некоторое время все смущенно хихикали и друг друга щекотали.
— А ты что там в университете учишь? — спросила та, что справа. В утреннем свете она казалась симпатичнее той, что слева.
— Фольклор, — важно сказал Валя. — Мы даже собирали после первого курса. Песни там, частушки.
— У нас нет частушек, — сказала та, что слева. — Ночные песни есть.
— Это как? — Валя восхитился этой новой возможностью. Он и представить не мог, что станет первым собирателем арийского фольклора.
— Ну, это так, — сказала та, что справа, и нараспев произнесла:
— Девушки, девушки, зачем
Вы купаетесь в озере, девушки?
Можете вы то там найти,
Что вам учиться помешало!
Левая прыснула. Валя не понял, над чем она смеется. Смысл ночной песни от него ускользал.
— Чему учиться? — спросил он, чем вызвал новый приступ хихиканья.
— Что ты думал, у нас школы нет? У нас старшие учат младших, — едва выговорила правая сквозь хохот.
— Ничего я не думал, — буркнул Валя.
— А еще, смотри:
— Цветет в лесу очень много черемухи,
Есть кое-где и вдруг сирень.
Мой милый скоро вернулся,
Меня перевернул!
— Девчонки, — сказал Валя, когда они отсмеялись, — а можете на своем языке?
— На каком? — изумились они почти хором.
— Ну, на этом! На арийском!
— Так наш и есть арийский! Это ваш неправильный, а наш такой, какой надо. Никакого другого мы не знаем.
— А вот еще, знаешь, — прыснула левая, — смотри:
— Мой милый покидает избу,
Стоит он прямо перед дверью,
Хочет что-то найти
И неожиданно падает!
— Теперь отвернись, — сказала правая, — нам пора одеваться. Гость отвернулся, не смотрел.
Валя закрыл глаза.
— Нет, в подушку лицом!
Валя послушно вжался лицом в подушку, снова вдохнув запах лежалого сырого белья, смешанный с дымком, хвоей и, страшно подумать, шампунем — но не могли же они мыться шампунем! Наверняка это был, как в старой книжке, их естественный запах. Он слышал, как что-то шуршит, потом раздался шепот и хихиканье, потом — быстрые шаги и скрип двери. Когда он поднял голову, никого не было.
В ночных песнях было что-то смутно знакомое, но он пока не понимал — что именно.
Штаны он застегнул с тайным сожалением, будто это нехитрое движение окончательно подвело итог ночи, отделив ее от наступающего дня. Валя подхватил рюкзак, моряцкой походкой вышел из избы и пошел к поляне, не оглядываясь. Уже светлело, и если бы он оглянулся, он заметил бы, что и дом не так стар, и дверь выкрашена совсем недавно. Возле второй избы он увидел Дубняка — тот, в одних трусах, отжимался на кулаке, заложив вторую руку за спину.
— Доброе утро, — весело сказал Валя. Он сейчас любил даже Дубняка.
— Пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят… А, Песенка. Выспался?
— В общем, да. — Валя был так благостен, что даже не огрызнулся на «песенку», но и посвящать Дубняка в подробности ночи не собирался. — А где все?
Все были еще в доме, собирали вещи: хмурый дядя Игорь, сосредоточенный Тихонов, задумчивый Окунев. Глядя на них, Валя чувствовал, как прошедшая ночь стремительно тает, принимая статус воспоминания. Вале быстро и вкратце рассказали новости: по всему выходило, что надо двигать к заводу. Но сначала поесть и узнать дорогу.
