Ее плечи дрожат, и я слышу слабые вздохи. Ей трудно дышать. Я тут же чувствую себя сердитым и виноватым одновременно. Заметив на столе ингалятор, хватаю его и даю ей, но она отталкивает мою руку.
– Я врала о людях из моей жизни и тех качествах, что я изображаю для других, – объясняет она. – Все остальное было правдой. Фильмы и музыка, идеи и мечты – все это настоящее.
А остальное не имеет значения.
– Я тоже доверял тебе, – напоминаю. – Верил в тебя.
– Я такая, как тебе писала.
– Ты можешь говорить все что угодно, – возражаю я. – Это не сделает твои слова правдой.
Она роняет голову, несколько раз шмыгает, вдыхая воздух носом, пытается успокоиться и взять под контроль свое тело. Ингалятор лежит на полу. Лучше бы она просто подняла его и остановила приступ. Я начинаю тревожиться.
– Когда я писала письма, была собой, – тихо говорит она. – В них я могла быть такой, какой действительно хотела быть.
И я могу ее понять. Есть некоторые мелочи, о которых я ей не рассказывал, потому что хотел быть с ней свободным, потому что дома это невозможно. Но она должна понимать: несмотря на то что я сделал много чего сумасбродного и все вышло из-под контроля, мне тоже больно, когда меня обманывают. Больно понимать, что человек, которого считаешь чуть ли не кумиром, оказывается заносчивым и легкомысленным в глазах остального мира.
– И когда ты писала мне, – спрашиваю, – чтобы я не покорялся отцу, верил в себя и был верен себе, ни о чем не жалел, почему ты советовала мне все эти вещи, когда сама им не следовала?
Она отводит глаза, но я не отступаю. Я смотрю на нее и жду ответа. Зачем проповедовать мне то, на что у тебя самой не хватает смелости?
– М-м-м? – тороплю ее я, слегка опуская голову, чтобы заглянуть ей в глаза.
– Потому что… – шепчет она, избегая моего взгляда. – Потому что мы все желаем лучшего людям, которых… – она очень часто дышит и шепчет едва слышно, – любим.
Я резко вдыхаю воздух. Боже, что она со мной делает?
Я бы все отдал – все – за то, чтобы обнять ее прямо сейчас.
Подхожу к ней и начинаю гладить по щеке. Мой рот прямо напротив ее губ.
– Райен, пожалуйста…
Слезы и тихие всхлипы начинаются снова. Я пытаюсь ее успокоить, но она отталкивает меня.
– О господи, убирайся, – плачет она, подняв руки, чтобы я ее не трогал. – Я на тебя сейчас даже смотреть не могу. У меня это все в голове не укладывается. Мне так плохо.
– Райен, пожалуйста, – умоляю я, чувствуя, как боль из груди распространяется по телу. – Я люблю тебя…
– Боже! – перебивает меня она. – Убирайся вон!
Я вздрагиваю. Слезы обжигают глаза. Мое сердце разрывается на части. Она закрывает голову руками и наклоняется, рыдая.
Я не могу вернуться в прошлое и все исправить. Может, с другими она и вела себя мерзко, но по отношению ко мне всегда оставалась хорошим другом. А вот обо мне этого не скажешь. И хотя она часто вела себя раздражающе, это я все испортил. Поэтому мне и отвечать.
Я наклоняюсь, поднимаю ингалятор и кладу на стол на случай, если он ей понадобится.
А потом вылезаю через окно на крышу и возвращаюсь в Бухту. Я не поеду домой.
Никуда не поеду, пока она не будет моей.
Глава Шестнадцатая
Райен
– Где ты была утром? – спрашивает Тен. В его голосе слышны тревожные нотки. – Лайла сказала, что ты пропустила тренировку.
Я иду по школьному коридору, а он шагает за мной. У меня остается очень мало времени: только чтобы взять вещи и бежать наверх – пока урок искусства не начался.
– Я устала. – Надвигаю бейсбольную кепку еще чуть ниже на лоб, чтобы спрятать покрасневшие глаза.
– Ты проспала? – смущенно спрашивает Тен. – Тренер заставит тебя за это много лишних кругов пробежать.
Уверена, так оно и есть. Но сейчас мне совершенно не до этого.
Все утро, пока принимала душ, сушила волосы и красилась, мысли невольно возвращались к Мише, сердце снова разрывалось на части и я начинала рыдать. Я так и не смогла накрасить глаза, так что взяла с собой кепку.
Глаза горят, веки будто свинцовые. Закрываю их, и боль отдается в переносице. Сильнее сжимаю ручку сумки, тщетно надеясь, что его не будет на уроке. Если подумать о нем без слез не могу, то смотреть на него точно не стоит.
Поворачивая направо, к своему шкафчику, вижу впереди группу ребят. Они остановились и читают что-то на стене, некоторые даже фотографируют. Поднимаю глаза и тут же узнаю текст Эминема.
Needles prick my throat, and I look away.
[11]
Он может идти к черту. Он не любит этого рэпера, и даже если мне он нравится, цитирование его песен Мише чести не делает.
– Так-так, – посмеивается Тен. – Я думал, его поймали или с ним еще что-то случилось. Он стал реже писать послания.
Я подхожу к шкафчику и набираю код. Тен идет за мной, забивая что-то в поисковик.
– “Love the Way You Lie”
[12] Эминема, – говорит он. – Да, теперь он заговорил на твоем языке.
Я выжимаю из себя улыбку. Тен ее заслужил. Он единственный человек в моей жизни, с которым мне легко, и я не хочу, чтобы он подумал, будто что-то не так. Наша дружба простая.
Если совсем начистоту, он добр ко мне. Не могу знать наверняка, куда уходит корнями его верность, но сейчас он рядом, и я благодарна ему за это.
Освобождаю сумку, убираю в шкафчик книги, которые брала домой на выходные, и достаю то, что понадобится сейчас. Я не видела Мишу, не говорила с ним с нашей ссоры и все еще нахожусь в шоковом состоянии. Злюсь, но в то же время расстроена. Я думала, что к этому моменту придет осознание того, что Мейсен – это Миша и мои чувства кристаллизуются в сухую ненависть.
Но этого не произошло. Мне по-прежнему больно.
– Ты в порядке? – спрашивает Тен, подходя ближе и заглядывая мне в лицо. – Выглядишь так, будто не спала всю ночь, а не проспала.
– Все нормально.
Я закрываю сумку, захлопываю шкафчик, и мы с Теном шагаем дальше по коридору. Но тут замечаю еще одну надпись на стене.
Все было по-настоящему.
Я делаю небольшой вдох и еле заметно всхлипываю. Надпись сделана большими черными буквами и окружена потеками синего (моего любимого) и фиолетового цветов. Останавливаюсь и смотрю на нее. Мне становится все тяжелее и тяжелее.
Он залез в школу в выходные и написал это.
