А дальше — нотариально заверенная копия указа Ивана Грозного о взимании с города налога на мобильную ямщицкую связь, батоги, которые государь и великий князь изволил обломать о спину местного воеводы, написанная на полях приказной книги окаянная дума думного дьяка, сосланного в эти края за мздоимство не по чину, кошель с серебром одного из сподвижников Стеньки Разина, подобранный им на большой дороге у проезжающего, и неподъёмные амбарные замки от неподъёмных купеческих дочерей.
От петровских времен остались нам пушки, отлитые в первый, но не в последний раз из церковных колоколов, кучки ядер, портреты генерал-фельдмаршалов с красными лицами, заржавевшие шпаги, похожие на муравьиные кучи макеты железоделательных заводов и адмиралтейские якоря, которые можно найти даже в самой что ни на есть сухопутной российской глухомани. Петр Алексеевич, как известно, куда ни заезжал, так сразу, ещё и не обрив бород заспанным боярам, приказывал строить флот. И строили. Где фрегат, где галеру, а где обстоятельства не позволяли — там ботик. Хоть щепку под бумажным парусом, но по ручью пускали, а уж потом, потной от страха рукой, писали царю отчёт о лесах, порубленных на этот ботик, о сотканных вёрстах холста на паруса и просили, просили денег на новое кораблестроение. И вот ещё что — от того времени остались в наших музеях такие огромные кубки и даже рюмки для вина, в которых и большому кораблю было большое плаванье.
Как хотите, а мой любимый зал — это быт дворянских усадеб позапрошлого века. Тут тебе и ломберные столики под зелёным сукном, и портреты внушительных предводителей дворянства, тётушек с усиками, дядюшек с пышными бакенбардами, насупленных предков до седьмого колена, стулья из карельской берёзы с гордо выгнутыми спинками, преогромный дубовый письменный стол с хрустальным письменным прибором, в котором упокоится еще с Тильзитским миром захлебнувшаяся чернилами муха. А вот миниатюрная перламутровая коробочка, на крышке которой едва заметен истёршийся цветок. В таких коробочках девицы хранили пилюли от меланхолии, романтической бессонницы и учащённого сердцебиения. Дамы же солидные и умудрённые житейски клали туда что-нибудь от несварения желудка. Рядом стоит надтреснутая гарднеровская чашка с субтильной пастушкой, которая на самом деле была ядрёной и краснощёкой Евдокией или Прасковьей, подававшей утром барину кофей в постель до полного изнеможения. В углу дивана лежит в кожаном переплёте французский философический роман, которым удобно давить мух, перед тем как завалиться спать после обеда, стаканчика какой-нибудь рябиновки и двух выкуренных трубок…
Здесь бы реке времени и остановиться, но она несёт свои воды дальше, дальше — к прокламациям, матросским бескозыркам, комиссарским кожанкам и чекистским наганам, расстрельным спискам и революционным знамёнам. Что ж тут можно поделать… только и остаётся, что тихонько, не скрипя половицами и не разбудив вечно спящую музейную старушку, выйти на улицу и пойти пить пиво с такими же праздными мечтателями и бездельниками, как ты сам.
Дом-музей Н. Е. Жуковского в деревне Орехово
В усадьбе Николая Егоровича Жуковского, отца нашей авиации, есть зал с разными моделями самолетов. Ничего себе модели. Бывают и лучше. Есть там и два огромных пропеллера, один из которых Жуковский собственноручно выточил на токарном станке. Ничего себе пропеллеры. Теперь таких не носят. Но есть там один маленький игрушечный пропеллер, которому цены нет. Этот пропеллер маленькому Коле выпилил лобзиком его крепостной дядька Варфоломей Усатов. Коля был ребенком упитанным и не очень поворотливым. Вот Варфоломей и придумал ему пропеллер, который называл просто вертушкой. Сначала вертушку прибили на палочку для того, чтобы Коля бегал с ним и развивался физически, а уж потом не по годам сообразительный мальчик попросил закрепить ему пропеллер на спине, на лямках штанов. Когда мать Коли увидела, как ее сын в штанах с пропеллером приготовился прыгнуть с крыши сарая, то, прежде, чем упасть без чувств, успела крикнуть:
— Руки расставь! Руки…
До открытия ее сыном закона о подъемной силе крыла оставалось каких-нибудь пятьдесят лет.
Вообще, мать Николая Егоровича сделала многое для того, чтобы он еще в самом юном возрасте заинтересовался небом. Она часто играла ему на рояле польку-бабочку, народную песню «Летят утки» или читала стихи «Божья коровка улети на небо…». Но самое большое впечатление на маленького Колю произвела народная украинская песня «Чому я не сокiл, чому не лiтаю», которую спел ему сам Тарас Григорьевич Шевченко. Честно говоря, Шевченко оказался в усадьбе Жуковских по ошибке. Он ехал в гости к Василию Андреевичу Жуковскому, но к тому времени, как Тарас Григорьевич к нему собрался, тот давно умер. Шевченко, поскольку был самородок, об этом даже не подозревал.
Кроме самыих различных черновиков великого ученого, исписанных аэродинамическими уравнениями, в музее есть небольшая ученическая тетрадка, в которую Жуковский записывал пословицы и поговорки, переделанные им в часы досуга на «авиационный» лад. Вот лишь некоторые из них: «со свиным крылом в калашный ряд»; «курица не птица, а у братьев Райт не самолет»; «самолет всегда падает летчиком вниз»; «левое крыло не знает, куда машет правое»; «любишь летать, люби и в гипсе ходить»; «семь раз взлети, один раз сядь»; «первый самолет комом»; «слово не самолет — вылетит не посадишь»; «у летчиков мысли сходятся»; «у семи конструкторов самолет без крыльев»; «что русскому хорошо, то немцу штопор».
Мало кто знает, что именно Николай Егорович первым предсказал и даже рассчитал появление стюардесс на самолетах. В первом аэродинамическом уравнении есть член, связывающий размеры стюардессы и подъемную силу авиатора крыла. Более того, преобразуя этот член в бином Ньютона, можно легко получить всем известное соотношение девяносто-шестьдесят-девяносто! При жизни ученого, когда хлипкая летающая этажерка с трудом поднимала одного летчика, стюардесс невозможно было себе даже вообразить. Первые конструкторы самолетов часто смеялись над Жуковским, но он не отвечал на эти булавочные уколы. Много лет спустя в рукописях Николая Егоровича исследователи обнаружили часто встречающиеся на полях рисунки стюардесс. Иногда это даже и не вся стюардесса, а ее ножка или какая-нибудь другая часть тела.
После семнадцатого года большевики у Жуковского усадьбу экспроприировали, но оставили ему комнатку в мезонине. В ней он и жил, когда наезжал в свою бывшую усадьбу поработать и отдохнуть. На балкон Николай Егорович никогда не выходил, поскольку с детства, особенно после падения с крыши сарая, боялся высоты.
Теперь перед входом в усадьбу стоит списанный МиГ-17. К самолету прикреплен такой же списанный летчик. Зимой кабина истребителя заперта, а летом летчик сидит в ней во время экскурсий, одетый в полную летную форму. Иногда он по просьбе экскурсантов мастерски кашляет, изображая перебои в работе двигателя, а иногда кашляет и без просьбы, по возрасту и состоянию здоровья. Бывает, что и заснет в кабине. Тогда экскурсовод его будит, стуча кулаком по летному шлему. Я заглянул в воздухозаборник самолета: там лежит горсть опавших листьев и огрызок яблока.
Серпухов
Последний день марта. В Серпухов приехал большой цирк лилипутов. Большая жёлтая афиша с синими буквами. Будут выступать в городском театре, который ещё в позапрошлом веке построил местный купец. Как склад самоваров построил. Уж потом его переделали в театр. Бархату красного завезли, кистей золотых, лепнины гипсовой намешали — и сделали театр. Он без претензий. Отзывается на «гортеатр». И сто лет назад в него приезжали лилипуты, и пятьдесят, и сейчас. И мы все умрём, а лилипуты все равно будут приезжать в Серпухов. Просто он лежит на пути их сезонных миграций. Весенних, должно быть. Осенью лилипутов у нас не замечали. А вот весной, когда грязь, когда мусор какой-то несусветный так и ползёт изо всех щелей, когда оттаивает замёрзшее собачье дерьмо, когда авитаминоз, когда кулаков не хватает сопли наматывать, когда даже руки на себя наложить сил никаких нет, тогда нате вам — ещё и этих блядских лилипутов принесло.
