— У меня тогда только-только родилась дочка, — вставила вполголоса Мария Мантовани на диалекте, воспользовавшись молчанием, последовавшим за словами переплетчика. — В городе я чувствовала себя потерянной, — продолжала она по-итальянски. — Я еще, можно сказать, никого не знала. Но домой-то, с другой стороны, как я могла вернуться? Вы же знаете, Оресте: в деревне — там понятия другие.
Казалось, Оресте Бенетти ее даже не услышал.
— Да, такой холод потом был только в семнадцатом году, — задумчиво сказал он.
А потом добавил, с блеском в глазах:
— Да нет, что я говорю! — Он тряхнул головой. — Даже и сравнения никакого нет. Зимой семнадцатого там, на плато Крас,
[2] даже жарко было! Некоторые вещи лучше спрашивать у кое-кого, кто отсиживался в тылу и кого мы хорошо знаем. (Последние слова он произнес подчеркнуто саркастическим тоном.) Они-то фронта не видели даже на открытках!
Уловив этот неожиданно жестокий намек на Андреа Тардоцци, кузнеца из Массы-Фискальи, который был комиссован из-за плеврита и поэтому не воевал (в десятом году он переселился туда, к Альпам, где и обзавелся семьей…), Мария Мантовани обиделась и замолчала. И во весь вечер, замечтавшись о вещах, которые могли бы случиться в ее жизни, но не случились, она не сказала больше ни слова.
Что касается переплетчика, то, расставив по местам то, что он считал нужным расставить, он вновь проявлял любезность и даже галантность, свойственную его натуре. Как правило, он рассказывал в основном о себе и о своем прошлом. Лет до двадцати — двадцати пяти жизнь у него шла во всех отношениях скверно, вздыхал он. Затем, однако, у него появилась работа, ремесло, его ремесло; и с тех пор все изменилось, все стало иначе. «Мы, мастеровые», — говаривал он не без гордости, глядя Лиде прямо в глаза. Лида, всегда внимательно его слушавшая, спокойно выдерживала этот взгляд. И переплетчик был ей благодарен, это было видно, за то, что она все время сидела там, напротив, за столом, такая молчаливая, спокойная, внимательная, даже поведением своим соответствующая его тайному идеалу женщины.
Со своими разговорами переплетчик часто засиживался до полуночи. Исчерпав личные темы, он переходил к религии, истории, экономике и так далее, позволяя себе нередко углубляться также в горькие размышления — вполголоса, разумеется, — насчет антицерковной политики фашистов. В первое время, не переставая слушать его, Лида качала ногой колыбель, в которой Иренео спал до четырех лет. Позднее, когда он немного подрос и у него уже была своя кроватка (ребенок рос худеньким: лет в пять он перенес долгую болезнь, которая не только навсегда ослабила его здоровье, но и, без сомнения, повлияла на вялость и неуверенность его характера), она иногда поднималась со стула и, подойдя к спящему мальчику, наклонялась и клала руку ему на лоб.
IV
Летом 1928 года Лиде исполнилось двадцать пять лет.
Однажды вечером, когда она и Оресте Бенетти сидели на своих обычных местах, как всегда, разделенные столом с лампой, неожиданно и как-то очень просто переплетчик спросил ее, согласна ли она выйти за него замуж.
Лида посмотрела на него серьезным взглядом, не выражавшим ни малейшего удивления.
Ей казалось, что она видит его в первый раз. Она очень внимательно изучала каждую черточку его лица, влажные черные глаза, высокий белый лоб, обрамленный волосами серо-металлического цвета, коротко остриженными «ежиком», как носят военные и некоторые священники. Ей было странно, что вот она сидит тут и замечает все это так поздно, только сейчас. Ему, наверное, около пятидесяти. По меньшей мере.
Вдруг ее охватило чувство тоски. Не в силах сказать ни слова, она повернулась за помощью к матери, которая, поднявшись на ноги, прислонилась к столу, опершись о него обеими руками. Но дрогнувшие из-за подступавшего плача губы только усилили ее растерянность.
— Да что с тобой? — сердито крикнула ей та на диалекте. — Можно узнать, что с тобой?
Лида резко вскочила, бросилась к лестнице, взбежала по ступенькам и, хлопнув за собой дверью, быстро спустилась с другой стороны дома.
Наконец оказавшись на улице, она сразу прислонилась к стене рядом с темным проемом распахнутой двери и стала смотреть на небо.
Был прекрасный звездный вечер. Вдалеке слышались звуки оркестра. «Где это играют? — спросила она себя, почувствовав вдруг острое, лихорадочное желание смешаться с веселой грубоватой толпой, держа в руке мороженое, как девочка. — У Сан-Джорджо, на площади возле церкви? Или у ворот Порта-Рено, или, может быть, на самой площади Травальо?»
Но вот ее дыхание постепенно выровнялось. Сзади, через старую кирпичную стену, к которой она прислонилась всей спиной, уже доносится до нее негромкий, шепчущий голос Оресте Бенетти. Сейчас он говорит с ее матерью — спокойный, как будто ничего не произошло. Что он говорит? Кто его знает. Во всяком случае, достаточно его голоса, спокойного тихого звучания его голоса, чтобы убедить ее успокоиться, вернуться.
Появившись на верхней площадке лестницы, она уже совершенно овладела собой, своими мыслями и движениями.
Закрыв дверь, она спустилась вниз по лестнице не слишком быстро, но и не слишком медленно, стараясь не встречаться взглядом с переплетчиком и с матерью (во время ее отсутствия оба они оставались на своих местах: он — сидя за столом, она стоя; и теперь они молча смотрели ей в лицо вопросительным взглядом). Она прошла к столу, снова села на свое место, лишь слегка пожав плечами. И тема замужества за те почти два часа, что гость еще оставался у них в доме, — так же, впрочем, как и в последующие вечера, — больше не затрагивалась.
Не следует думать, однако, что Оресте Бенетти питал какие-то сомнения относительно ответа, который рано или поздно ему должна была дать Лида. Ничего подобного. Более того, для него с самого начала дело обстояло так, будто Лида уже согласилась, будто они уже жених и невеста.
Это было видно уже по его особенной манере общаться с ней: всегда уважительно и любезно, конечно, но в глубине сквозила некая властность, которой сначала не было заметно. Теперь только он — казалось, говорил переплетчик всем своим видом — был способен руководить ею в жизни.
По его мнению, Лида в характере имела один серьезный недостаток — он был готов заявить об этом открыто, призывая взглядом в свидетели Марию Мантовани, — а именно: она все время смотрела назад, пережевывала события прошлого. Почему бы ей, напротив, не постараться взглянуть в противоположном направлении, в будущее? Гордыня — это некрасивая штука: она, как змея, пролезает там, где меньше всего ждешь.
— Надо быть разумными, — вздыхал он в качестве вывода. — Надо быть спокойными и двигаться вперед.
В иных случаях, внешне противореча самому себе, он (хотя и обиняками, скрытыми намеками — а Лида со своей стороны следила за неустанной искусной работой его ума, никак не реагируя, словно загипнотизированная), он сам вновь рисовал ей картину ошибок ее упрямой, непослушной, нарушающей правила и приличия юности, а заодно и указывал на необходимость поправить дело, достигнув зрелости и начав вести более достойную и спокойную жизнь.
