Из объявления не вполне понятно, где же все-таки будет съезд, все больше намеками, без точного адреса, но где-то в самом центре Сиэтла, в одном из тех зданий, что остались с шестидесятых от Всемирной выставки. Здесь смешались парки, фонтаны, опера, балет и многочисленные театры. Мэрион все никак не могла отыскать нужное место.
Навстречу ей шел молодой парень – черно-оранжевый тигр скалится с обнаженного бицепса. В ушах новомодные туннели. Интересно, если сквозь эти огромные круглые дырки посмотреть, покажутся ли удаленные предметы ближе, как в телескопе? Неудобно как-то заглядывать. Молодой человек неуверенно озирался.
– Ищете съезд татуировщиков? – поинтересовалась Мэрион.
Он глянул на нее, но не с ожидаемым сарказмом, не с циничной усмешкой – вот, новичок попался, а просто с любопытством:
– Ага. А вы знаете, куда идти?
– Нет. Надеялась, вы знаете дорогу.
– Приятель должен знать. Он небось уже там, но я не могу дозвониться. Там всегда шумно.
Теперь они оглядывались по сторонам вместе.
– Может, вот туда? – Мэрион указала на несколько низеньких домиков за зеленой лужайкой, зажатых между внушительным зданием оперного театра и стадионом.
Парень кивнул и зашагал вслед за ней.
– Собираетесь сделать татуировку?
– Просто изучаю. Статью пишу.
– Вы литераторша?
– Журналистка.
– Слова, слова, слова.
Легкая походка, широкий шаг. Они пересекли лужайку, прошли мимо толпы туристов в шортах и бейсболках, мимо детишек, плещущихся в фонтане.
– Так вы, наверно, хотите знать, зачем мне это понадобилось?
Они уже были совсем рядом, чудовищно громкая музыка проникала даже сквозь стены здания.
– Да.
– Необратимые решения полезны для души, дорогая писательница.
Он отсалютовал ей и растворился в толпе себе подобных. Здесь татуировка – самый лучший камуфляж.
Мэрион всегда восхищала не столько сама татуировка, сколько содержащееся в ней послание – иногда очевидное, наотмашь, прямым попаданием, иногда таинственное, прикровенное, на секунду выглядывающее из-под задравшегося рукава рубашки или взметнувшейся юбки. Бывает татуировка-приглашение – виноградная лоза, надпись на неизвестном языке, вьющаяся пониже спины и исчезающая под эластичной резинкой. Такие она видела у женщин на занятиях йогой. Бывает татуировка-предупреждение – вопящий череп, а то и сам дьявол. Говорит сама за себя – как вздыбившаяся шерсть на собачьем загривке. Встречаются памятки путешествий, наградные знаки и воспоминания об ушедших – продукты с давно просроченной датой, залежавшиеся на магазинной полке.
И наконец – наколки с именами и рисунки, вызывающие только сожаления, ставшие со временем грустным напоминанием о том, что все в жизни подвержено переменам. Ей это ни к чему, вот и остается жить да поживать без вечной наколки на память. А то будет как в колледже. Шел второй год учебы, и ей вдруг попался на глаза рассказик, написанный в первом семестре. Она страшно обрадовалась, увидев заголовок, даже на шрифт было приятно смотреть, сразу вспомнилось, как герои раскрывали перед ней душу, как потоком лились слова – прямо на бумагу. Начала читать – о, ужас, до чего же незрело, совершенно по-детски. Порвала рассказик, с облегчением вспомнив, что никто, кроме профессора и двух-трех подружек, его не видел. Целый год ничего не писала, парализованная страхом будущего. Как она сама будет это читать? А уж другие-то! Прочтут и поймут, какой она раньше была. А она уже совсем другая! Только чернила просохли, она, глядь, уже изменилась.
Журналистика помогла справиться со ступором, теперь получалось не только писать, но и еще и деньги этим зарабатывать – вот уже тридцать с лишним лет. Статья – словесная фотография – словно застыла во времени, и ничего, что с годами пожелтела. Очень многие так считают. Пусть журналистская писанина потом исчезнет – это в порядке вещей, главное, что сегодня про нее кто-то думает, а значит, завтра напишется еще лучше. Она – летописец повседневности.
Ладно, ручка и блокнот на месте. И Мэрион смешалась с толпой, валом устремившейся внутрь.
Там, снаружи, остались туристы в шортах, сжимающие потные ладошки капризных отпрысков. А внутри, в тускловатом свете, реальность вдруг сменилась фантасмагорией, пещерой, заполненной сюрреалистичными созданиями. Горячие тела, влажный воздух дрожит от басовых вибраций музыки, визжат татуировочные машинки. Черно-красное тело паука, ножки острыми крючочками цепляются за паутину на предплечье. По плечу летит звездный дождь. Во всю ширь незагорелой спины раскинула крылья летучая мышь. Обнаженное тело, руки и ноги кишат наколками, но рисунок резко останавливается у ладоней, ступней и лица – нетронутых, спокойных. Уголком глаза Мэрион заметила еще одно тело, сквозь него проступали мышцы и кости, да так натурально, что она даже подошла поближе – проверить. Мужчина заметил ее взгляд и по-кошачьи ухмыльнулся.
– К боли готов? – входя, спросил приятеля худощавый паренек.
– Давно готов.
Мэрион бродила среди кабинок. Музыка отдавалась во всем теле, а тату-машинки визжали, словно бормашины у зубного. На одном из массажных столов лежала женщина – майка задрана, штаны приспущены – белый, бледный живот и крутое бедро у всех на виду. Руки лениво закинуты за голову, взгляд в пустоту, а машинка работает, переводя на кожу контуры карпа кои. В соседней кабинке гримасничает истощенный мужчина, сжимая кулаки каждый раз, когда иголки входят в тело. За процедурой, пихаясь локтями и показывая пальцами, наблюдают трое подростков.
В угловой кабинке у стены Мэрион заметила молодую женщину, стоящую у одного из столов. Она уже сняла майку и о чем-то спорила с мастером в татуировках с ног до головы и тату-машинкой в руках. Рядом был еще кто-то, на вид более официальный. Этот официальный выдал ей хирургическую простынку, она прикрылась и легла на левый бок. Под простынкой угадывалась роскошная горка левой груди. Правая сторона была на виду – все плоско, и косой, неровный, багровый шрам.
Женщина заметила взгляд Мэрион. Ей же лет двадцать пять, не больше.
– Идиоты! Говорят, что нельзя обнажать грудь на публике. «Неподобающее поведение». Я им говорю: «Что мне обнажать-то, если у меня ее нет?»
Глаза горят, волосы короткие, торчком. Она поочередно указала на каждую грудь.
– Угадайте, какая им показалась неподобающей?
Глаза Мэрион наполнились слезами. Она вдруг вживую увидела Кейт после операции, плоская грудь под простыней, огромные несчастные глазищи.
– Вы прямо как моя мама. Что вы тут вообще делаете?
– Я журналистка.
– Вот и объясните им всем, что татуировка – в честь победы. Это, черт возьми, мой праздник. Пусть все видят. – Она закрыла глаза, всунула наушники в уши и прибавила громкости.
Мэрион добралась до последнего зала. Со всех сторон доносились обрывки фраз.
