– Вот этот точно был пиратом до того, как дом купил. – Тайлер жестом указал на выглядывающий из-за верхушек деревьев высокий, узкий дом в глубине неширокого участка.
– А эта леди, – он тыкал пальцем в идеально выстриженную лужайку и ровненькие клумбы с цветами-однолетниками, – печет печенье каждый вечер, только оно у нее невкусное.
Хэдли было трудно объяснить, на что она, собственно, смотрит во время этих прогулок, о чем думает в своем саду. Как расскажешь о розах? Они свисают с решетки и ласково касаются макушки, пока идешь к дому. А на огородике тебе приветливо кивают ажурные листья морковки – можно гордиться собой, молодец, сама себе растишь еду. Все вокруг дома сияет цветочной белизной, и чуть темнеет, сразу хочется выйти из дома, тихонько посидеть, а то и покопаться в саду. Вокруг такие знакомые звуки – соседи возвращаются домой, семьи садятся за ужин, все успокаивается к ночи. Сад, словно любящие родители, сам знает, что ей нужно, угадывает еще не высказанные желания.
Как-то раз, когда они с Мэрион сидели на крыльце, потягивая холодный чай со свежей, только что сорванной в тенистом уголке сада мятой, Хэдли пыталась выразить эти неясные чувства словами.
– Вот бы разбить такой сад, чтобы он заботился о хозяине.
– А почему бы тебе не стать ландшафтным дизайнером? – улыбнулась подруга.
Хэдли ничего не ответила, но эту мысль так просто не отгонишь. Она крепко засела в ней, ходила по пятам, как маленький ребенок, и в конце концов за ручку привела ее в местный колледж, где Хэдли записалась на летние курсы.
Она знала, что ей нравится ухаживать за растениями, но оказалось, что планировать сады еще интереснее. Она с головой погрузилась в расчеты сложных соотношений между почвой, водой и светом, в постоянно меняющийся танец ароматов и цветовых сочетаний. Она научилась относиться к саду, как к книге, читать главу за главой – весна, лето, осень и зима. Переворачиваешь страницу, и меняется ландшафт, и каждый цветок живет своей жизнью, кто год, а кто – десяток лет. Однолетние цветут весной и летом, разгораются всеми возможными красками, плодоносят, несутся на всех парах к зиме с одной лишь целью – оставить потомство. Многолетние, стоит только надвинуться холодам, прячутся обратно в землю, а потом снова возвращаются – и эта игра в прятки продолжается многие годы. У сорняков одно стремление – выжить, и в день они прибавляют в росте не сантиметрами, а метрами. Создание эстетической гармонии посреди растительного буйства оказалось делом куда более сложным, чем она себе это представляла, да только каждое маленькое действие доставляло ей настоящую радость – чувство, которого она не испытывала со дня смерти Шона. Что может быть краше высокого синего ириса рядом с красной розой, изящнее мягких, пушистых бледно-желтых цветочков водосбора, обрамляющих тенистую, выложенную камнем дорожку.
Хэйди возвращалась из колледжа домой, в свой собственный сад, и погружалась в буйную зелень и прохладную белизну. В теплые дни она включала поливалку и усаживалась в саду. К вечеру воздух становился мягче, а растения, зеленые и живые, словно потягивались, расправляя ветви и листья. Рискуя промочить ноги, она пробиралась в глубь сада по узкой тропинке между полынью и душистым ясменником. И срезала огромную, только что распустившуюся розу – пусть постоит на кухонном столе.
Как-то она заметила, что по изгороди тянется неизвестно откуда взявшаяся лоза, а из нее растут странные трубки, длинные и зеленые. Лоза быстро оплела обрубки плюща, но Хэдли не стала с ней бороться. Теперь она то и дело поглядывала в ту сторону. Интересно, что же это все-таки такое? Взошла луна, и Хэдли вдруг увидела, что одна из бледно-зеленых трубок поднимается, словно повинуясь неслышной музыке, и медленно, раскручиваясь, как волчок, разворачивается, открывается огромным белым цветком размером с ладонь.
А потом вдруг настала страшная жара, что редко случается в этих местах. Без кондиционеров приходилось довольствоваться портативными вентиляторами на кухонных столах и подоконниках – хоть какое-то движение в пышущем жаром воздухе.
Сад задыхался. День тянулся бесконечно, от поливки до поливки проходила вечность. Маргаритки и ромашки потеряли королевскую осанку, и под тяжестью собственных головок клонились к земле. Листья на старой сливе свернулись в трубочки, словно еще не распустились.
Люди тоже будто позабыли о вежливости – правила приличия и чувство юмора осыпались, как шелуха. В обычной одежде слишком жарко, теперь по утрам Хэдли словно не замечала джинсов и маек и норовила вытащить из шкафа легкие платьица, которые сто лет уже не носила. Она поднималась по ступенькам колледжа, а тонкая материя шелестела, касаясь кожи, и легонько вздувалась вокруг голых ног.
После занятий Хэдли покупала в автомате банку с кока-колой и ехала домой, засунув ледяную жестянку в лифчик. Она возвращалась в дом, вобравший в себя дневную жару и до глубокой ночи ревниво не желающий с ней расставаться. Все окна открыты настежь, а воздух все равно дрожит от зноя. Ночью Хэдли лежала, широко раскинувшись – насколько позволяла узкая кровать. От жары Хэдли в голову приходили навязчивые идеи – хорошо бы сломать стенку между спальней и гостиной, тогда воздуха будет побольше. Да и в сад можно будет глядеть, не вставая.
На третью ночь Хэдли сдалась – уснуть все равно не удастся. Время шло к полуночи, и город вокруг постепенно затихал. Удивительно: ни пофыркивания машин на шоссе, ни детских криков на игровой площадке – вечных звуков городской жизни. Мимо проехала машина, из открытых окон льется джазовая мелодия. И больше ничего. Уличный фонарь помигал-помигал и погас. Осталась только луна.
Глаза Хэдли не сразу привыкли к полутьме, сначала она разглядела только скромные цветочки ясменника и вальяжные лепестки роз. Потом из темноты проступили серебристые листочки шалфея и чистеца. Вот показалась и остальная зелень, свет из кухни чуть освещает кружево листвы. Сад словно чего-то ждет.
Сегодня она уже поливала сад, длинный шланг с разбрызгивающей насадкой еще лежал, извиваясь в тимьяне, изгибался вдоль обсаженной лилиями дорожки к старой сливе. Нет, растениям уже не нужна вода, но сама она ее жаждет всей кожей, всеми налитыми тяжестью мышцами. Хэдли отвернула кран, вода брызнула на траву, и сразу запахло тимьяном – смесь хвои, лимона и невинности, прохладный зеленый оазис посреди знойной пустыни. Хэдли шагнула под арку водяных струек, первые капли упали на плечи, покатились по коже. Она высоко, почти до ветвей дерева подняла руки, и вода полилась на нее потоком.
Мэрион
Подростком Мэрион мечтала о татуировке. От старшего ребенка ждут многого, и она вполне соответствовала родительским ожиданиям, но идея татуировки ее завораживала – это сознательный и вместе с тем слепой акт самоотречения, раз и навсегда. Готова она к такому широкому жесту или нет – не играет, в конце концов, никакой роли. Родители строго-настрого запретили даже думать о татуировках, логически переспорить их, даже если и попытаться, удастся вряд ли, не истерику же, право, закатывать. Похоже, что это знак. А может, как мама сказала, она просто не понимает самой идеи постоянства.
