Сколько времени прошло с тех пор, как она вот так любовалась миром?
Как-то раз она – влекомая скрипкой – шагнула в узкий проход между двумя домами и оказалась на маленькой пустынной площади. В центре площади двое – мужчина во фраке и женщина в белом газовом бальном платье и белых перчатках до локтя. Высокие, невозможно высокие. На ходулях, сообразила Сара. Ее никто не заметил. Оба огромными шагами расхаживают по площади в такт музыке. Потом внезапно останавливаются и падают друг другу в объятья. Танец. Бальный танец. Платье развевается, длинные тонкие черные ходули взлетают в воздух – танцор вскидывает партнершу на плечо. Она выгибается белой дугой, и он спокойно и бережно опускает ее обратно на булыжную мостовую.
До самого конца танца Сара не сводила с них глаз. Они спрыгнули с ходулей и встали, смеясь, в центре площади. Сара подошла поближе.
– Почему? – только и спросила она.
– Perche non? Почему бы и нет?
Где-то над головой маленькая девочка высунулась из окна и весело захлопала в ладоши.
По дороге домой Сара нашла интернет-кафе, вошла, удобно устроилась в кресле. В комнате тепло, тихо постукивают клавиши. Она начала письмо – отцу.
Задумалась на минутку, улыбнулась и написала: «У меня идея».
Отправила имейл и вышла из кафе – навстречу последним дням путешествия.
Хэдли
Дом у Хэдли был небольшой. Она купила его почти четыре года назад, когда получила страховку за мужа. Полис включал в себя страхование на случай «дорожного происшествия», но там ничего не говорилось о том, как машина красной молнией выруливает на встречную полосу, и о том, что от смерти не застрахуешься, даже если за нее и заплатят. И о будущем за темными тучами, через которые никак не прорвешься, в страховом полисе ничего не было сказано.
Агентша по продаже недвижимости равнодушно показывала Хэдли дом – все равно не купит. Дом, конечно, знавал лучшие времена, но с первого взгляда видно, что и строили его кое-как. Но Хэдли дом подходил идеально. Вход сбоку, спрятан за деревянной аркой, густо заросшей вьющимися розами. Одиночество ее не настигнет, пока ищет парадный вход, может, поленится идти по узкой тропинке, заваленной старой корой, заблудится в густой зелени, отвлечется ненароком на сладкий запах белых цветов. Она выкрасит дверь – свою собственную дверь – в неброский голубой цвет. Решение пришло даже раньше, чем она вошла в дом.
В этом доме не развернешься, он не годится ни для свадеб, ни для похорон. Крыльцо малюсенькое, разве что грязные сапоги поставить, когда придешь из сада. И тут же кухонька – пожелтевшие от времени белые шкафы до потолка и старомодная мойка. Пятна ржавчины в раковине безошибочно свидетельствуют о том, что кран подтекает. В углу не столик, а недоразумение, а рядом притулилась табуретка. Плиту вообще не меняли с тридцатых годов. На полу – выцветшие красно-белые квадратики линолеума, краешки чуть-чуть отстают и легонько цепляются за подошвы туфель. Дальше гостиная, которая скорее бы подошла для кукольного домика, зато окна смотрят на густо заросший сад. В ванну еле втиснешься, не ванна, а бесплатное приложение. В спальне хватает места только для узкой кровати, придвинутой к стене, иначе даже крошечный комод не влезает.
– Нормальная кровать не войдет, – покачала головой агентша.
Шон был такой высокий, что их огромная двуспальная кровать казалась слишком маленькой. Хэдли провела триста шестьдесят три ночи семейной жизни в его крепких объятиях, а длинные ноги мужа занимали всю кровать, расползались, как лоза, тянущаяся к солнцу. После похорон Хэдли стала спать, обложившись подушками – вдруг удержат, усыпят, не дадут вспомнить, что его нет.
– И такая сойдет. – Хэдли старалась не обращать внимание на любопытство в глазах молодой женщины. Лет тридцать, не больше, у нее небось не кровать, а сексодром. Что толку объяснять, что случилось. Что толку думать о том, что они, похоже, ровесницы.
Хэдли все больше и больше притягивала пропорциональность миниатюрного домика, каждый предмет обстановки точно подходит по размеру к своему уголку, прямо как на яхте. Убежище, защита от непогоды. Можно вообразить, что куда-то плывешь.
– Вам правда нравится?
– Давайте сначала сад посмотрим. – Хэдли вышла обратно в кухню. Решение было принято.
Коллеги Хэдли по маркетинговой компании недоумевали: зачем покупать дом? Так поступают солидные, взрослые люди, а не их Хэдли. Она же обожает развлечения и то и дело отправляется по выходным в походы – то на байдарках, то на великах – с приятелем, в конце концов ставшим мужем. Зачем женщине, которая только что овдовела, покупать дом и оседать на одном месте? Они-то привыкли к обратному порядку, к тому же желательно, чтобы между покупкой дома и смертью мужа проходило побольше времени.
Но Хэдли знала, чего хочет. Когда Шон умер, она впервые поняла, насколько необходима вера в то, что с тобой ничего не может случиться. Без этой веры не прожить и дня. А если вдруг, хотя бы на минуту, вера уходит, сразу понимаешь, что человеческие тела сделаны из костей и кровеносных сосудов, что кости ломаются, а кровь льется ручьем от малейшего удара. И сколько опасностей – неровности тротуара, качающиеся ветки, не говоря уже о велосипедах и карандашах. Куда бежать, где спрятаться, где укрыться – взлететь в первое попавшееся гнездо, зарыться в случайную норку?
Друзья все еще смотрели на жизнь старыми глазами, переходили дорогу в неположенном месте, ели хот-доги, купленные на улице, – хотя всем известно, что может попасться вчерашняя сосиска. Просто невыносимо на все это глядеть. И совсем невмоготу сидеть в офисе и вспоминать, кто тут был раньше – молодая замужняя женщина, которая обожает по выходным плавать на байдарках и кататься на велике. Тут как раз начальник и предложил пока месяц-другой посидеть дома. Она согласилась, а потом и вовсе уволилась. Деньги у нее есть, они с Шоном копили на поездку в Южную Америку. Да и от страховки немало осталось, домик-то маленький и совсем дешевый. Ей одной много не надо. Делать все равно ничего не хочется. Еще один переезд, и все.
Мать Шона, рыдая, пришла в их квартиру – забрать все памятки его детства, все, что Хэдли не успела запрятать поглубже в ящики комода, затолкать в шкафчик над холодильником
– Детка, я знаю, что ты его любила, – в голосе свекрови звучала та особая ревность утраты. – Но зачем тебе все эти детские вещички? Он тогда был моим мальчиком.
Горе свекрови такое острое и пронзительное, что просто не скажешь «нет». Не рассказывать же ей о тех ночах, когда Хэдли рядилась в его школьную спортивную куртку на голое тело, и Шона страшно веселило, что она на ней мешком висит и чуть ли не до коленок достает. Он отпускал глупые шуточки про взятие барьеров, про проверку на прочность и про стриптиз с шестом, а сам расстегивал кнопки, одну за другой. Не расскажешь же, как она мечтала, что его серебряная ложечка достанется еще даже не зачатому младенцу.
Однако в итоге Хэдли взяла с собой в новый дом совсем мало вещей. Когда свекровь ушла и в квартире воцарилось молчание, Хэдли стало казаться, что каждый предмет, который она брала в руки, режет глаз. Зубная щетка – сколько же ею пользовались. Журнал – и у того страница с загнутым уголком. Миски красные, а вся остальная посуда белая – Шон утверждал, что мюсли достойны яркого цвета. В ту минуту, когда она сняла телефонную трубку, все изменилось, и теперь надо добить остатки, напоминающие о прошлом. Она убедила директора похоронного бюро кремировать черную футболку и джинсы, что были тогда на ней, вместе с телом Шона. Она старательно избегала запаха жареной курицы и лимонов, разбила тарелки, которые прямо перед звонком поставила на стол – с некоторым сумасбродством вышвырнула их из окна, с третьего этажа. В конце концов хозяин дома согласился, что всем будет лучше, если и договор об аренде они вышвырнут в окошко намного раньше срока.
