— А Хартенберги?
— Уехали.
— А Каланке?
— Уехали, уехали, — сказала госпожа Штумпе.
Нет, она здесь просто присматривает за домом, и единственное, что ей известно, это то, что все уехали на похороны в Кенигсберг, бывший Калининград.
Должен сказать, что до сих пор я ещё ни разу не видел госпожу Штумпе столь словоохотливой, я просто любовался ею: спектакль, разыгранный ею, был достоин удивления. Сам я стоял вне поля зрения на лестнице второго этажа и всё слышал.
А нельзя ли посмотреть?
Нет, сказала госпожа Штумпе, она здесь лицо ответственное, но только у Фаингольдов. Вот насчёт Фаингольдов она готова ответить, но для этого сама сперва должна пойти и посмотреть, есть ли кто дома. Госпожа Штумпе была непробиваема, и в конце концов им всем пришлось уйти несолоно хлебавши, но они пообещали вернуться на следующий день.
Я объяснил дяде, что это неумно — тотально изолировать себя от окружающих. Это порождает недоверие, сказал я ему, а может разбудить и подозрение, ведь они видят: в доме несколько этажей, хоть кто-то должен быть дома, а не в Кенигсберге. Ну хотя бы ты. В конце концов, мы могли бы сказать, что ты — это не ты, а твой брат.
Это в какой-то степени его убедило. По крайней мере, на следующий день он надел куртку, в которой действительно выглядел как брат самого себя, ужасная такая куртка, и тут снова явились эти люди из инициативной группы нашей улицы. Это были: супружеская пара пожилых учителей, архитектор, живший по соседству, окружной инспектор, который принимал участие в этой акции как частное лицо, господин Дённингхаус, сосед из дома неподалёку (я знал его), ещё одна учительница, и седьмым был хозяин пивной на углу Гудрун-штрасе, у которого в этом деле был свой, особый интерес. Речь шла о Гудрун-штрасе — я ещё не сказал, — вернее, о названии «Гудрун-штрасе», которое городские власти собирались изменить. А эта инициативная группа была против, и комитет, выступая от имени жителей улицы, собирал подписи за сохранение прежнего красивого названия.
Всё происходило в дядином рабочем кабинете красного дерева, и вошедшие заворожённо таращились на колоннаду. По ходу переговоров дядя становился всё веселее, потому что понял — позволю себе один раз выразиться утрированно, — что его пока никто не собирается арестовывать, они явились вовсе не за этим.
Итак, насколько он понял, Гудрун-штрасе должна быть переименована в Герхард-Эппельман-штрасе? Так? Что ж, он ничего не имеет против.
Нет, — члены уличного комитета напряжённо ёрзали на стульях, — они выступают от имени всех жителей Гудрун-штрасе и выражают коллективное мнение, за которое подписываются, чтобы улицу не переименовывали.
— В Герхард-Эппельман-штрасе? — переспросил дядя.
— Да.
Он ничего не имеет против.
Нет, снова всё сначала, все жители, все нижеподписавшиеся, не согласны на это новое название — Эппельман-штрасе, они хотят и впредь оставаться при своей Гудрун, наравне с Виланд-, Зигфрид- и Дитрих-штрасе, в особенности хозяин пивной на углу, которому в противном случае пришлось бы переименовывать свой «Гудрун-приют».
Это он хорошо понимает, сказал дядя, придётся переименовывать в «Эппельман-приют».
Ну вот, снова всё сначала: все жители этой улицы подписались, понимаете?
Это он понимал.
Надо, чтобы все подписались, что не хотят никакого Эппельмана.
Да, сказал дядя, он тоже не знает, кто такой этот Эппельман, понятия не имеет, но он бы с удовольствием жил и на Герхард-Эппельман-штрасе.
•••
После того как делегация удалилась, я накинулся на дядю:
— Как же ты не боишься! — взволнованно говорил я. — У тебя была такая прекрасная возможность пойти им навстречу, оказаться приятным человеком — этак ненавязчиво, — а ты вместо этого противопоставил себя всей улице! Просто в голове не укладывается!
С подтекстом: уж коли ты преступник, так не веди себя как преступник!
— Немцы, — заявил он, — всегда непременно хотят, чтобы все разделяли их мнение.
— Это именно то, что я и хотел сказать! — воскликнул я. — Так раздели же его, ради бога, что тебе мешает?!
В этом случае, сказал дядя, лучше уж он эмигрирует.
— Ты видел, что они сделали с Берлином, это же трагедия. Весь мир строит башни, высокие, горделивые, голубые, зеленые, жёлтые, впечатляющие башни. Просто все тронулись на строительстве этих башен. А что строят в Берлине на месте рухнувшей стены? Боже мой, боже мой, такое случается раз в тысячу лет, чтобы вдруг освободилось так много места в самой центральной части города, — и что они строят? — они строят средние здания, у них запрет на строительство высотных домов. Я тебя спрашиваю, как можно жить в стране, в которой строят недомерки?! — Туг у дяди даже голос сорвался.
— Поистине искалеченные люди. К тому же они строят дома без входа — не найдёшь, где войти в здание. Вход должен располагаться фронтально, со всем почётом. Он должен быть с двух сторон обозначен колоннами — справа и слева. Входящий должен думать: вот, я вхожу сюда с удовольствием, это честь для меня — войти сюда. А где располагается вход у немцев? Как можно дальше за углом! Ты никогда не обращал на это внимание? В лучшем случае сбоку, где его и не отыщешь, а может, на то и рассчитано, чтоб не отыскали, — поистине искалеченные люди.
— А почему, — спросил я, — ты всё время говоришь «немцы»? Ведь ты сам — один из них.
— Мы, немцы, — заявил дядя, — давно заняли место индейцев, и это уже необратимо. Мы теперь те, кого в конце фильма неизменно загоняют в резервацию. В знак победы над злом. Поэтому господин Дённингхаус, к примеру, француз, а госпожа Шминке — литовка, да и госпожа Штумпе тоже, кажется, откуда-то приехала. Я сам еврей, только никому не могу это растолковать. Допустим, я бы хотел, чтобы телеведущий Райх-Раницкий был моим другом, но он же беспощаден к таким, как я. Итальянцы тоже безжалостны, но всё-таки они гораздо уживчивее.
Когда делегация появилась перед нашим домом в очередной раз, их не впустили даже в вестибюль. Дядя заявил: никто ко мне не войдёт! И госпожа Штумпе сформулировала это заявление для пришедших — своими словами, не так резко, но внятно.
Я так и вижу их печальную группу, которая всего-то и хотела, что добиться полного состава подписей. Я настолько четко представляю себе, как они стоят там, за дверью, на туманной улице, со своей длинной петицией, как будто видел всё это собственными глазами.
Как, должно быть, эти люди ненавидели дядю!
•••
Итак, мы покупаем машину для офсетной печати.
Однажды утром мы принарядились — дядя и без того прекрасно выглядел в своём обычном чёрном в тонкую полоску костюме, мне же он специально для этого случая купил костюм за пятьсот марок — в секции распродажи; рубашка в полосочку, галстук, я даже постригся ради такого дня. Я говорю об этом легко, а ведь речь шла, ни много ни мало, о моём первом шаге в ту область, которую принято называть криминальной. В деятельность, которая карается по закону.
