– Да, так и есть.
– Так вот, меня уже воротит от всего этого. Не хочу ничего слышать про уголовные дела и вообще про законы и милицию. Всю жизнь стремился к этому, а как узнал что это такое, так понял, насколько зря я и учился и тренировался, так что… А потом что?
– Ну, ничего, – спокойно и сочувственно произнес отец. – Я тоже увольнялся и боялся. И, посмотри, оказалось, что я нашел себе применение. Да, нужно было раньше увольняться, пока не постарел, но кто знал… А ты, как и я, даже еще похлеще. С твоими способностями ты все сможешь. Знаешь, сколько у нас обычный водитель «Газели» получает?
– Нет.
– Двадцать тысяч. Они у нас все «Парламент» курят. И ни за что не отвечают, еще и «дуются» на каждое кривое слово.
– Да уж. Почти в три раза больше, чем я. И на хрена мне нужно было высшее образование?
Отец усмехнулся:
– Не надо тебе было переводиться в милицию.
– Ну, пап, мы же уже говорили на эту тему. Нужно было, я опыт получил, самостоятельность. В тюрьме же выбиваются такие чувства, как инициатива, самостоятельность. Там сам способ мышления настолько косный, что чувствуешь, как тупеешь. Тупой и монотонный ритм каждый день.
– Нет ничего страшнее, чем идиот с инициативой, – рассмеявшись, сказал отец, – это я так, к слову. И все равно, мое мнение, что тебе нужно было перейти в УИН [6] .
– И что? И кем бы я сейчас был? Очередная деградация. Не могу я просто так сидеть и ничего от жизни не хотеть, тоже мне управленец.
– Это правильно, но увольняться оттуда было бы сподручней.
– Разницы нет, откуда увольняться.
– Ну, так что на работе-то у тебя? – снова спросил отец.
– Ну, я не понимаю себя. Приходит ко мне начальница, постоянно спрашивает, что делать по материалу или что говорить на совещании, а я как дурак ей все говорил и объяснял. И вот недавно я узнал, что начальник, который повыше ее, считает, что все эти идеи и решения – ее и что ее держат только из-за того, что у нее много светлых идей. Она, не стесняясь, выдает мои мысли за свои. Я, правда, перестал с ней разговаривать на эти темы, отмалчиваюсь, ее чаще шпынять стали. Уже в открытую говорят ей, что она дура, а она приходит ко мне и плачет. Говорит, что она понимает, что не справляется, что деградировала, что перестала быть интересной женщиной.
– Ого, что за начальница?
– Дознания. Ну и плачет, что ей бы всего год до пенсии доработать, и она уйдет.
– Не верь.
– Да и не в этом дело. Я вижу, что мне спихивают дела и материалы, которые остальные не потянут. А я все пру и пру. Кто пашет, на том и едут. И ведь знаю, что это никому не нужно. Не нужно, когда я виновного привлекаю, а по невиновному дело «мылю». И самое страшное, что я все равно не могу остановиться.
– И не надо, – резко сказал отец. – Род у нас такой. Мы не признаем над собой начальников. Мы не можем никому подчиняться и делаем все посвоему. Вот увидишь. Шарик-то, он круглый. Рано или поздно он все расставит по своим местам. Не переживай, – с теплотой произнес отец и положил Саше руку на плечо. – Я устроюсь, ты устроишься, и все будет нормально.
Очень давно отец так не разговаривал с Сашей и они не были так откровенны друг с другом. И оттого, что это наконец-то повторилось, им обоим стало настолько хорошо, радостно и легко на душе, что они вновь почувствовали то теплое чувство родства, которое сделало их на миг счастливыми. Они помыли и упаковали чашки, чай и сахар, вызвали грузовое такси и перевезли все в Опольск на новую съемную квартиру. Закончив разгружать вещи и расставив кресла и диван в комнате, они уселись, уставшие, перед телевизором.
– Я потом телевизор куплю, заберешь, – сказал отец.
– Да ничего. Пока по компьютеру посмотрю. Он все равно с тюнером и показывает лучше, чем телевизор.
– Да?
– Ну, там же разрешение выше, да и плагины различные по доработке кадров и стереозвук.
У Саши тряслись руки от недавней нагрузки (результат нервного тика который за последние годы никак не удавалось унять), к тому же он не успел поесть с утра. В животе начинало урчать. В дверь позвонили. Оказывается, пришла хозяйка квартиры. Она осмотрела обстановку и тут же собралась уходить.
– Ну, ничего, живите, не беспокойтесь, – произнесла она и угостила отца двумя квадратами шоколада, слепленными друг с другом и обернутыми в обычный целлофан. Отец пояснил Саше, что она работает на шоколадной фабрике, и там этот шоколад отливают в такую форму, а потом уже перегоняют в другие. Хозяйка ушла. Отец отломил один кусок шоколадного квадрата и отдал его Саше вместе с целлофаном, потом устало лег на диван и откусил кусочек шоколада.
– Да, я такое еще не пробовал. Действительно вкуснее, чем в магазине – сказал он. Саша есть не стал и положил шоколад в карман. Было уже около девяти часов вечера, но Саша не хотел уходить. В квартире было тепло и тихо, не пахло плесенью, как в предыдущей квартире, да и здесь совсем недавно сделали ремонт. Наконец он сказал:
– Ладно, поздно уже, а мне еще в магазин нужно сходить. С утра ничего не ел, нужно чего-нибудь купить. Поеду я.
– Надо бы в кафешку сходить, – ответил отец, – но что-то я устал.
Саша вышел в прихожую и оделся. Его вышел проводить отец. Саша вышел на лестничную площадку и стал застегивать дубленку. Из приоткрытой двери, улыбаясь, выглянул отец, он махнул ему рукой. Они никогда не здоровались и не прощались рукопожатием. Саша тоже улыбнулся отцу в ответ:
– Пока, – сказал он и пошел, не оглядываясь, к двери на улицу. Щелкнув замком на двери подъезда, Саша подумал, что теперь увидит отца нескоро. Потому что к отцу приедет другая семья, и тот забудет про него, хоть Саша и был его единственным ребенком.
Если бы Саша мог направить тогда свои мысли в другое русло, может быть, он смог бы что-нибудь изменить. Очень часто его мучила эта мысль. Ведь если быть точным, тогда Саша подумал, что видит отца в последний раз, затем одернул себя, что не в последний, а просто долго не увидит его, потому что тот будет с новой семьей, и эту мысль он объяснил тогда обычной ревностью. Много позднее, вспоминая, он поймет, что те противоречивые чувства, которые бушевали в нем весь тот год, необходимо было объяснять по-иному. Весь год он ощущал лихорадочное чувство незавершенности, как будто бы он что-то недоделал. Постоянное беспокойство и нервозность. Бессонница, которую он воспринимал как подсознательное желание разума заняться еще каким-нибудь важным делом, которое он не сделал. Чувство безвозвратно утерянного времени и возможности. Если бы Асов знал, что это было предчувствием близкой потери родного человека.
Саша еще раз воспроизвел в уме яркую картинку, как отец улыбнулся ему и скрылся за дверью. Да, это было последний раз, когда он видел отца живым. А что теперь? Саша сжал руки в кулаки. Вернулись звуки кабины «Газели». Вернулось осознание того, что он ехал в ней за телом отца, а в салоне, за спиной, стоял гроб: «Блядство, блядство, – зло ругался Саша. Его мысли перескакивали с одной на другую, что было признаком расстройства мышления. – Кого ненавидеть, кому мстить? Заткнись, главное – вернуть его тело. Я ненавижу родню, а они придут смотреть на него. Может, лучше самому его захоронить. Нет, пусть с ним попрощаются все те, кто этого хочет. Ты никому не должен мешать. Ему будет приятно». Саша опять почувствовал, что где-то в области груди как бы предельно натягивается канат и вот-вот порвется. «Стоп, – вновь сказал он себе. – Ты что, забыл? Ни о чем не думай, кроме как о цели, а сейчас это дорога. Все эмоции потом». Саша вновь закурил и бездумно уставился на дорогу. Постепенно его сознание пришло в норму.
