— Авария и сейчас есть, — ответила Татьяна Гавриловна Коломиец. — Вон, полон подвал воды. — Она вздохнула. — Заделать некому.
— Так я сперва взгляну, — сказал я.
Я взял ключи, открыл дверь в хлораторную, отыскал резиновые сапоги и вынес их в машинный зал, чтобы надеть их, сидя на фундаменте насоса № 2. Мне показалось, что целую вечность я не сидел на фундаменте насоса, целую вечность не надевал резиновых сапог.
В подвале было сыро, черные спины труб выступали из черной воды, и каждый всплеск гулко отдавался в камнях кладки. И после томительных пауз капли срывались и падали с потолка — прямо как в каземате средневековья. И отзвук был, как в колодце, когда звук восходит с самого дна.
Я закатал рукава рубашки, погрузил руки по локоть в черную воду и завел их ладонями кверху под тысячадвухсотмиллиметровую трубу. Свищ я отыскал быстро, немного постоял, нагнувшись и чувствуя, как вода бьет мне в ладони. Несколько месяцев назад я сразу позвонил бы в трест; за это время я окончил подготовительный класс инженера в школе Сергея Сергеевича Майстренко и первый полученный мной урок гласил: «Если в трубе свищ — вытеши колышек и заделай сам, если свищ не слишком маленький».
Я выбрался из подвала, разыскал подходящую щепку, попросил у машинисток нож и вытесал такой колышек, что, на мой взгляд, он мог бы украсить любую выставку. Я попытался заткнуть колышком свищ — но где там! — он имел несколько миллиметров в диаметре, и после нескольких попыток я убедился, что без «хомута» не обойтись. Я вытер руки куском ветоши, поднялся в машинный зал и сказал машинисткам, что позвоню в мастерские. Они пошли со мной послушать разговор, потому что их рабочий день был небогат событиями, а это было событие: не пройдет и получаса, как у крыльца станции слесаря посыплются из нутра машины аварийной службы.
Я набрал номер мастерских, подождал, пока меня соединят, и, когда в трубке послышалось: «Алло, Гусев слушает», — сказал:
— Говорит начальник шестой станции. Передайте Сергею Сергеевичу Майстренко, что в подвале прорвало трубу второго насоса. Если есть «хомут», пусть Сергей Сергеевич пришлет кого-нибудь или приедет сам.
— Он к тебе никогда не приедет, — послышалось в трубке.
И вслед за этим раздались короткие гудки.
От неожиданности я опешил. Потом бросил трубку на рычаги.
— По-моему, у Гусева не все дома, — сказал я. — Говорю ему, чтобы Майстренко прислал кого-нибудь с «хомутом» или подъехал сам, а он мне: «Он к тебе никогда не приедет!» Слышали?
Обе машинистки смотрели на меня во все глаза.
— Игорь Халилович, вы ничего не знаете? — тихо спросила Клавдия Тихоновна.
— Ничего не знаю, — подтвердил я, — А что мне, спрашивается, надо знать?
— Он же умер, Сергей Сергеевич наш, — сказала женщина горестно. — Неужто никто вам не сказал?
— Как умер? — сказал я.
А умер Сергей Сергеевич просто. Вероятно, так же просто и обыкновенно, как жил. Как отдавал распоряжения слесарям, не уступавшим сыгранности футбольной команды проворством и слаженностью. Как шел на демонстрации и угощал жену лимонадом у выставленного перед гастрономом лотка. У него была запущена язва желудка, и, наверное, не было времени лечиться. Вернее, он сам считал, что у него нет времени ходить по врачам, что у него нет времени узнать у врачей, отчего у него в животе боли. В четверг, когда аварийная бригада работала на станции № 11, он оперся одной рукой о крыло машины, а другую прижал к животу. Потом он сел на землю возле колеса. Потом лег — и видавшая виды шляпа откатилась в сторону. Он лежал с закрытыми глазами — сперва на носилках, потом на операционном столе, потом в выложенной кафельными плитками палате реанимации, с двумя хлорвиниловыми трубками, вставленными в живот, и не видел пятна, медленно расползавшегося по простыне. К утру он умер.
Все это я узнал на лестничных площадках и в коридорах треста. Слесаря из аварийной бригады говорили негромко, глядя на дымившиеся папиросы в своих замасленных пальцах. Знали ли они, что, спрашивая о Сергее Сергеевиче, я испытываю раскаяние и мучительный горький стыд? Он сидел в полуметре от меня, прижав ладони к животу и опустив голову, и то, что убило его, было у него внутри уже тогда. И, вместо того, чтобы помчаться к телефону и вызвать «скорую помощь», я сидел на фундаменте насоса и смотрел в его удаляющуюся спину. Он был первым, кто положил руку мне на плечо. Стоя в окружении слесарей на лестничной площадке между вторым третьим этажами, я ковырял носком ботинка воображаемую трещину в полу и ненавидел себя так, будто я его предал. Его больше не было — в сравнении с этим стычка, обострившая наши отношения, не значила ничего, кроме укора.
Я поднялся на третий этаж и вошел в кабинет Пахомова. Здесь ничего не изменилось, потому что неделя — малый срок для перемен в кабинете. Олег Дмитриевич сидел спиной к окну за письменным столом, за которым уселись бы трое. Комнату пронизывали прямые солнечные лучи, в которых бурлила пыль. Я остановился в дверях, поскольку он не предложил мне сесть. Да он и не думал предлагать. Нагнув тяжелую лобастую голову, он был всецело поглощен изучением карандаша. Карандаш медленно проворачивался у него в пальцах, Олег Дмитриевич смотрел на него не мигая, так, словно деревянная палочка с графитовым стержнем внутри могла в любой миг явить ему новый, заключенный в ней смысл.
— Вы меня вызывали, Олег Дмитриевич? — спросил я его.
— Да, — ответил Пахомов. Он положил карандаш, поднял тяжелую лобастую голову и уставился на меня немигающим, сонным взглядом. — Да, вызывал.
Он поднялся из-за стола — грузный, большеголовый, коренастый, спрятал руки в карманы брюк, не сводя с меня тяжелого, испытующего взгляда. Мы смотрели друг на друга, и я не мог взять в толк, что в нем изменилось. Лицо было тяжелым, как и взгляд выцветших глаз, волосы, подстриженные коротким ежиком, отливали блеском сталистой проволоки, и очертания головы и плеч говорили о тяжести тела и о его силе. Но, стоя в дверях, я впервые заметил две складки в углах его рта, мешки под глазами, не мигавшими и смотревшими с сонливой отрешенностью; я увидел печать на его лице, печать повседневной, многолетней, непомерной усталости. И понял, что буду замечать ее всегда.
— Ты назначен мастером в наш отдел, — сказал Олег Дмитриевич. — С окладом в сто сорок пять рублей, с премией. Мироян сегодня утром подписал приказ. Ты идешь на место Гусева. Гусев на место Майстренко. Майстренко, — тут голос его стал высоким, — готовил из тебя мастера. Ты это знал?..
Он не замолчал. Просто голос вдруг иссяк, и Олег Дмитриевич резко отвернулся к окну. Он стоял спиной ко мне, молчал, глядя в окно, а я смотрел ему в спину, чувствовал, как становятся влажными мои ладони и как бежит время.
— Возвращайся на станцию, — сказал Олег Дмитриевич, не оборачиваясь. — Подготовь акт о передаче Вере Ивановне материальной части станции. Придешь в мастерские отдела завтра, к восьми утра.
— До свидания, — сказал я.
Я ждал, что он обернется. Но он не обернулся. Уходя, я видел, как он поднял руку, поднес ее к стеклу и провел по нему пальцем.
