— Не хочешь, чтобы мы встретились, — сказал я скорее самому себе. — Боишься. «И в воздухе сверкнули два ножа, пираты затаили все дыханье…» Он приедет сам?
— Он меня любит, — резко ответила она.
Я обнял ее и привлек к себе.
— Значит, нас уже двое, — сказал я. — Надо попросить Борьку, чтобы на время перестал давать тебе книги. Ты вообразила, что твой Толик явится с хлыстом в салун гнать домой распутную жену? Я тебе вот что скажу: ты сотрудник треста Горводопровода, студентка-заочница и моя невеста. И мне совершенно безразлично, что он подумает, скажет или сделает. Ну, подумай сама. Прошу тебя, сними плащ и поклянись, что не станешь объясняться с ним без меня, если он действительно заявится.
Я подвел ее к вешалке и одну за другой расстегнул пуговицы ее плаща. Она сделала попытку освободиться.
— Игорь, ты его не знаешь, — взмолилась она.
— Так познакомишь нас, — сказал я и засмеялся как можно естественнее. — Уверяю тебя, все закончится на самый обычный житейский лад. Дай мне слово, что не будешь возвращаться из треста одна, ладно?
В дальнейшем выяснилось, что ежедневно встречать ее после работы отнюдь не простое дело. Во-первых, потому, что занятия в быткомбинате начинались в два часа дня, а заканчивались в шесть, и сам быткомбинат находился в добрых сорока минутах езды от треста. Во-вторых, потому, что Леонид Яковлевич Монастыренко консультировал меня через день в половине седьмого вечера у себя на кафедре. Волей-неволей я пожалел, что не могу жить одновременно в трех лицах. Несколько раз я просил Борьку съездить за Валей в трест, Толика все не было, как, впрочем, и письменного согласия на развод. Под конец я начал сомневаться, существует ли Толик вообще. Слишком уж драматично все это выглядело. И я для разнообразия представлял себе, как Толик подъезжает к тресту на белом коне с шашкой наголо. Дело в том, что полной мерой я воспринимал только то, что видел, а единственное, что я видел в данном случае — штамп в Валином паспорте, из которого следовало что гр. Беседина В. Н. зарегистрировала брак с гр. Сиренченко А. Г.
И этот факт был первым и единственным препятствием тому, чтобы я отнес Толика в разряд снежных людей и летающих блюдец.
Развлекаться размышлениями такого рода мне в те дни доводилось не часто; мысли мои были сосредоточены вокруг реле переменного и постоянного тока, масляных и других трансформаторов и техники безопасности при работе на высоковольтных линиях. К тому же в один из вечеров Борька прочитал нам несколько рассказов, написанных, за последнее время, и один из них — про двух мальчиков в пустом дворе — просто не шел у меня из головы. Я словно видел все это: пустой двор, безветрие и фонарь, горевший над их головами в темноте, и то, как один из них поднялся, снял пальто и положил на скамейку, а второй продолжал сидеть, глядя на него снизу вверх, а потом тоже встал, на мгновение заслонив собой фонарь.
Потом мы пили чай на кухне, Борька расхаживал из угла в угол и рассказывал, о чем еще он собирается написать, а мы с Валей слушали, прижавшись друг к другу, а после лежали, обнявшись, в темноте и прислушивались к его шагам, доносившимся из кухни. Ровный серебристый прямоугольник света лежал на полу возле нашей кровати, и я думал о том, что рано или поздно Борька уедет и мы останемся одни.
А на следующий день я уже не вспоминал об этом, потому что в четыре часа ко мне на станцию приехали Пахомов и Майстренко.
Пахомов спросил:
— Ну что, ты готов? — И постучал костяшками пальцев по столу.
Они ушли. Я скомкал вырванные из блокнота листы и откинулся на спинку стула; блаженная истома овладела мной; томительная и сладостная, она была сродни той, какую испытываешь, когда вскочишь с постели в семь утра и вдруг вспомнишь, что сегодня суббота. И, значит, можно снова растянуться на смятых простынях и погрузиться в сон, как в теплую, ласкающую воду.
Я спрятал в карман пиджака скомканные листы, на которых несколько минут назад рисовал схемы, и вышел в машинный зал попрощаться с машинистами. Мысленно я распрощался со всем, что окружало меня: с насосами, крутившимися, вертевшимися и пыхтевшими на сорокаметровой глубине, с насосами № 1 и 4, разгонявшими воду по тысячедвухсотмиллиметровым трубам, с расходомерами — щелк-пощелк! — отсчитывавшими каждый кубометр воды, со станционным двором, над которым редеющее марево повисло совсем как над дорогой, упершейся летним полднем в самый горизонт.
Пожелав машинисту Черенковой спокойного дежурства, я отправился в трест, по дороге обдумывая, что буду говорить в министерстве, когда попрошу перераспределить меня на другую работу. Я решил дождаться пятницы, а в пятницу подать Пахомову заявление с просьбой предоставить мне с понедельника трехдневный отпуск за свой счет. Не решил я только, говорить ли Пахомову, зачем мне эти самые три дня. «Скажу! — подумал я. — И пусть попробует меня не отпустить!»
Погода была такая, будто земля крутилась в полтора раза быстрей и на дворе июнь вместо марта. И хотя на небе не сыскать было ни единого облачка, я поклясться был готов, что к вечеру пойдет дождь, такая стояла духота.
Веру Ивановну я встретил в вестибюле треста.
— Тебя можно поздравить, — сказала она, беря меня под руку.
— Поздравить? — переспросил я, полагая, что она имеет в виду мои успехи в изучении электрооборудования.
Она с заговорщическим видом оглядела вестибюль; ее прямо-таки распирало от радости.
— Завтра вам вручат знамя, — зашептала она, и я почувствовал ее дыхание на своей щеке. — Возьмешь Бородину и Романенко. И приготовься сказать что-нибудь на собрании, а то будешь стоять как засватанный, — произнесла она наставительно.
— А… Да-да, — сказал я, вспомнив, что в пятницу решил подать заявление Пахомову.
— Ты что, не рад? — возмутилась она.
— Рад, — сказал я. — Вам показалось.
Я высвободил локоть из ее цепких пальцев и уже собирался подняться наверх в приемную Мирояна, когда знакомый голос сказал у меня за спиной: «Привет, начальник!» Я обернулся. Передо мной стоял Гена Алябьев. Мы не виделись с тех самых пор, когда мастер Великий вложил ума в расходомеры, а вслед за этим Пахомов вложил ума самому Гене. И, глядя на Гену, я почувствовал себя неловко, словно он что-то стянул у меня и мы оба об этом знаем.
— Помиритесь, мальчики, — задушевно сказала Вера Ивановна и положила руку мне на плечо.
— Да мы и не ссорились, — сказал Гена. — Мы лучшие друзья.
Он стоял передо мной — невысокий сутулый парень с нездоровым цветом лица, с большими залысинами надо лбом, на которые он начесывал волосы белой пластмассовой расческой, вечно торчавшей из нагрудного кармана его пиджака; я видел жесткий блеск в его глазах и никак не мог взять в толк, что он означает.
— Если ты наверх, ее там нет. Ушла минут пятнадцать назад, — сказал Гена. — Скорее всего, к тебе на станцию.
— Спасибо, — сказал я.
— Я ему так и сказал, — продолжал Гена, — «Ищи ее у начальника шестой станции».
