Глава десятая
Это было не совсем так. По-прежнему я составлял табели на зарплату и отчеты за месяц, по-прежнему получал халаты для машинисток, масло для насосов, хлор для скважин. По-прежнему возвращался из треста мимо вагонов, вокруг которых на снегу был рассыпан уголь, мимо сложенных в штабели ящиков у стены склада, по заснеженной платформе № 1.
Но это было внешней стороной дела. А суть его заключалась в том, что отныне моя деятельность ограничивалась кругом чисто административных обязанностей. Потому что станция перевыполняла план, и изо дня в день все шло своим чередом: на сорокаметровой глубине насосы крутились, вертелись и поднимали воду, в машинном зале парочка других насосов тоже крутилась, пыхтела и отдувалась, разгоняя воду по тысячедвухсотмиллиметровым трубам, расходомеры — щелк-пощелк! — отсчитывали каждый кубометр, в опрятной комнате планового отдела величественная женщина с седовласой головой сверяла показания журналов с моими отчетами, ведя учет нашей воды, а я слонялся по машинному залу в ожидании перерыва или конца рабочего дня или сидел на фундаменте насоса № 2, изнывая от одуряющего бездействия.
Поначалу я даже обрадовался, восприняв свой элегический покой как некий удел, обретенный в награду. Иногда я выходил прогуляться по станционному двору и посмотреть, как бульдозер палит сгустками синего дыма, повисавшими в морозном воздухе, потом я возвращался в станцию, где меня ожидала чашка крепчайшего чая и предложение машинисток купить на базаре мешок картошки, чтобы они готовили мне пюре. Потом, обычно и половине шестого, за мной заходила Валя. Мы возвращались домой, где Борька ухмылялся в ожидании похвал, угощая нас первоклассным ужином, а после, взгромоздившись на табурет и разгоняя руками сигаретный дым, безуспешно посвящал нас в тайны стиля Кавабаты или Кортасара.
Миновала неделя, прежде чем я убедился, что на мой покой никто и не думает посягать. И мало-помалу мое ликование сменилось изумлением, изумление — огорчением, огорчение — негодованием, негодование — апатией, и, в конце концов, я впервые опустился на фундамент насоса № 2, обхватив голову руками.
Дело было в пятницу. Борька явился на станцию за час до перерыва. Он отряхнул от снега шапку, прочитал заявление товарища Черенковой А. С. «Прошу перевести меня с машиниста в уборщицу», лежавшее у меня на столе, и тут же вынул из кармана полушубка записную книжку в палец толщиной. Он попросил объяснить принцип работы станции, я вышел вместе с ним во двор, показал скважины и описал их устройство. Мы возвратились в машинный зал, я рассказал ему о насосах, о назначении кран-балки под потолком. После чего мы посетили «высокую сторону», и я продемонстрировал ему расходомеры. Когда я окончательно выдохся, он опять достал блокнот и потребовал, чтобы я начертил ему схему расположения скважин и водоводов. Задавая вопросы, он вел себя так, словно, по меньшей мере, собирался с завтрашнего дня принять у меня станцию. Кончилось тем, что машинисты Ключко и Романенко пригласили нас в подсобку на чай и под этим предлогом подвергли Борьку традиционному допросу. Однако на этот раз они преуспели не больше, чем я в первый день его приезда. Более того, не прошло и получаса, как они поменялись ролями, и две пожилые женщины принялись наперебой извлекать на свет самые увлекательные подробности собственных биографий.
А я сидел в сторонке, курил и ломал голову над загадкой трехлетней давности: что такого есть в Борьке, что заставляет человека пускаться в откровение после первых двадцати минут знакомства?
Мы вышли из станции, и Борька спросил:
— Ума не сложу, чем ты недоволен?
— Поживи с мое, — сказал я.
— Кому это ты говоришь? — возмутился Борька. — Я на год старше тебя, дуралей. Ты даже в армии не был.
Мы миновали забор и вошли на мост. Снег так и сыпал, и я увидел четыре полыньи во льду реки, там, где находились сбросные трубы наших скважин.
— Пойдем на рынок, — сказал Борька. — Я должен мясо купить. Валя сказала, что сто лет не ела жаркого. Непостижимо, как такая девчонка досталась зануде вроде тебя. Ну объясни, чем тебя не устраивает твоя работа?
— Всем, — ответил я.
— Ну, например? Чем именно?
Я остановился.
— Говорю тебе, всем! Там нужен человек со средним техническим образованием, а не инженер, понял?
Он промолчал. И мы опять пошли рядом. Немного погодя он сказал:
— Хочешь послушать совет? Если надумал уволиться, не спеши. Потерпи немного. Ты там на месте. Это важно.
— Меня никто не уволит. Я же молодой специалист, — сказал я.
— Тем более, — сказал Борька.
Мы вошли в крытый рынок и остановились у входа. Дальше негде было яблоку упасть.
— Сперва картошка, — сказал Борька. — Возьмем килограммов двадцать. Хватит недели на полторы.
Мы протолкались к прилавку. Для начала Борька выбрал дородную женщину в ватнике и в сером платке, напоминавшую мешок картошки, поставленный на попа. Подобравшись к ней поближе, Борька ткнул пальцем в груду картошки на прилавке и спросил:
— Почем фасоль?
Выслушав пространное замечание по своему адресу, он ткнул меня локтем и ухмыльнулся. Это было обычным делом. Каждый раз, приди на рынок, он обязательно дразнил кто-нибудь. Уж не знаю, что его больше злило — продавцы или цены. Купив картошки, мы перешли и противоположный конец рынка, к мясному ряду. Я занял очередь. Потом мы услышали крики у прилавка и подошли узнать, в чем дело. Крошечная, седая, как лунь, старушка препиралась с мясником в захватанном халате. Она пыталась снять с весов кость размером с бильярдный шар, только матово-белую.
— Мясо растет на костях, гражданка! — гудел мясник. — Вырастите корову без костей, вам дадут Государственную премию! Не дадут — приходите, я вам дам!
— Скотина, — сказал Борька. Он весь подобрался и, не отрываясь, смотрел на мясника. Потом сказал: — Пошли отсюда.
Мы вышли на улицу, и я сказал:
— Хочешь, понесу сумку?
— Погоди-ка, я, пожалуй, вернуться, — сказал Борька.
— Прекрати, — сказал я. — Что ты ему сделаешь? Пожалуешься на него?
— Как бы не так, — сказал Борька.
— Прекрати. Ты что, спятил? — сказал я.
Глаза у него стали бешеными.
— Пусти, — сказал он. — Эти скоты существуют благодаря таким, как ты.
— Прямо-таки, — сказал я.
— Благодаря тем, кто равнодушно к этому относится.
— С чего ты взял? Меня это тоже возмущает, — ответил я. — Как и тебя.
— Вот и треснул бы его разок по башке, раз тебя это возмущает.
— Вот еще, — сказал я. — Слушай, у нас есть закон и милиция. Для чего они у нас, по-твоему?
— Ты рассуждаешь, как паршивый обыватель.
— А ты считаешь, что треснуть его по башке — значит решить проблему социальной справедливости?
