— Срывай! — скомандовал Максим.
Печку очистили от древесного хлама. Максим натянул рукавицы, взял лом, перекрестился и легонько стукнул. Лом не отскочил и даже не звякнул.
— Глина!
— Глина, глина, — зашумели мужики.
— Это ничего! — крикнул Сашок. — Всегда так бывает. Видишь, какая толщина. Разве ее нашими дровами прожжешь…
Сняли первый ряд, за ним счистили второй, принялись за третий… и все глина… Ноги у Петра обмякли. Не в силах больше стоять, он отошел в сторону и присел на камень… Все в нем как будто онемело — и мышцы, и мозг. Продолжал еще действовать только слух. Он словно даже обострился.
— Плохо топили…
— Печка не годится.
— Плакали наши денежки…
— Сплоховал Фаддеич…
И вдруг голос Журки:
— Недожег пошел!..
Петру подали алого цвета кирпич. Он повертел его и тихонько стукнул. Раздался дребезжащий звук. Он ударил сильнее — кирпич развалился пополам…
Четыре ряда недожога сняли. Мужики примолкли. Только изредка слышался голос Кожина:
— Тише клади. Не бей… Пойдет на кладку печей — там все обожжется.
Петр сидел сгорбясь, вздрагивая при каждом возгласе, и боялся поднять голову. Его вывел из оцепенения глухой бас Максима:
— А ну, председатель, смотри этот!
Петр подбежал к Максиму и протянул руки.
— Осторожней, грабли сожжешь, — предупредил Максим.
Кто-то подал рукавицы. Петр кое-как надел их и осторожно взял двухкилограммовый брус. Он отошел с ним далеко в сторону. Брус имел настоящий кирпичный цвет. Петр стер полоски копоти носовым платком. Потом хотел испробовать кирпич на прочность, но раздумал, положил его на колени и стал гладить, приговаривая:
— Горячий… горячий… какой горячий…
А сзади шумели, кричали, спорили:
— Такого кирпича и на настоящем заводе не выпечешь…
— Ну, там лучше…
— Теперь мы кирпича гору наготовим! — кричал Журка.
— Ровно держи носилки, не тряси. Клади осторожней… Клетку, клетку закладывай, — распоряжался Матвей.
— Я теперь не жалею, что погорел… Новый дом построю, кирпичный! — торопясь, чтобы не перебили, говорил кому-то Сашок.
— Торговать надо… Обязательно торговать. Теперь колхозу деньги — лопатой греби, — говорил Лёха Абарин.
— Ясно, будем торговать! Дела теперь пойдут!
Петр встал. Кто этого добивался? Он хотел во весь голос крикнуть: «Я! Для вас! А вы мне не верили…» Но ничего не сказал, сунул кирпич под пиджак и, поддерживая его локтем, незаметно ушел.
Эту ночь Петр не спал. Он бродил. Никогда ему не было так легко, как сегодня. Все тяжелое — и тревоги, и пожар, и своя неустроенная жизнь — словно свалилось с него, все поглотила темнота октябрьской ночи… Было странно легко. Ноги несли сами где попало: по мокрой траве, по кустам, по грязи, а Петру казалось, что ходит он по своему колхозному саду, среди яблонь, слив, глотает их аромат. Жидкий, низкорослый ивняк представлялся ему смородиной, крыжовником, корявые ольхи — вишнями… И среди них мелькали веселые лица лукашан. Их было много!.. И все они улыбались председателю…
Петр не заметил, как взошла луна, как она поднялась и, обогнув лес, повисла над Лукашами. Он сильно промок, но не чувствовал холода: за пазухой лежал шершавый, давно остывший, но греющий душу кирпич.
Остановил председателя крик петуха.
— Петух… Почему петух? — спросил Петр и взглянул на часы. Полночь. Петр усмехнулся, поправил фуражку и пошел домой.
Луна бесцеремонно заглядывала в окна лукашан. Ее мутно-белый свет, казалось, заморозил землю. Словно схваченная инеем, блестела трава. Вода в реке остановилась и тоже побелела, как будто ее сковало льдом. Мрачно взирал на освещенный луною мир чей-то старый заколоченный дом. Он был темен и глух. Петр остановился и погрозил ему кирпичом.
— Расколотим и тебя! Слышишь ты, расколотим!
1954–1955
Последняя весна
Анастас колотил палкой по ставням и кричал:
— Эй, Стеха! Чего закупорилась? Не вишь — утро? Ставни открой!
Удары раскатывались по селу, а старый пустой дом гудел и ухал, как огромный чугунный котел.
Потом Анастас поднялся на крыльцо и обалдело уставился на новый тяжелый замок, висевший в кованых пробоях двери.
— Откуда такой замок взялся? Кажись, у меня такого и не было. Разве что Стеха купила.
Анастас принялся искать ключ. Он обшарил щели и дырки в дверях, перещупал пазы бревен, перевернул полусгнившие ступени крыльца. Когда все было ощупано, обшарено, перевернуто вплоть до кирпичей под окнами, Анастаса взяла оторопь.
— Куда же она его запрятала? Разве что в собачьей будке посмотреть. — И он пошел в сад.
В былые времена, когда он был молод и когда еще был жив беззлобный и брехливый «дворянин» Полкан, будка служила надежным семейным тайником для ключа. Но пес давно издох, будка давно сгнила, и Анастас давно состарился.
Старик бродил по саду меж одичавших кустов смородины и крыжовника. Он забыл про ключ: теперь его одолевали другие мысли. Он негодовал на жену Стеху, на сына с невесткой за то, что они своей беспечностью и бесхозяйственностью погубили дивный сад. Пышную бесплодную яблоню и полузасохшую грушу он скверно выругал, грозился начисто вырубить буйный вишенник. Но злость и обида скоро прошли, их сменила тупая усталость. Дойдя до колодца, он присел на источенный червями трухлявый сруб.
На старика снизошло небытие. Последнее время оно все чаще и подолгу одолевало Анастаса. Сердце еще качало кровь, но уже не способно было чувствовать. Он неподвижно сидел на срубе и широко раскрытыми глазами смотрел на мир. Видел ли он что-нибудь — трудно сказать.
Стояло бабье лето, ясное, безмолвное и грустное, по утрам знобкое, днем жаркое, а ночью холодное. Прозрачная паутина, словно сети, опутала длинный забор. На дуплистой липе с блекло-зеленого листка плавно спускался паук. Дружная семья коренастых одуванчиков расцветала вторым цветом, и он был ярко-желтый, как само солнце.
Голоногая с хитрыми зелеными глазами девчонка пролезла сквозь тын, подпрыгивая, подбежала к колодцу:
— Дедушка Анастас, айда завтракать!
Старик не пошевелился и продолжал смотреть в одну точку. Девочка пососала палец, потопала босыми, красными от холодной росы ногами, потом присела на корточки и заглянула в глаза Анастаса. Они были круглые, оловянные и смотрели не мигая, как у слепого. Девочке стало страшно. Она вскочила и со всех ног бросилась от колодца. Но, добежав до забора, остановилась и, постояв немного, вернулась назад. Старик сидел в прежней позе. Девочка, замирая от страха, с какой-то отчаянной решимостью дернула Анастаса за рукав рубахи:
