…Три машины неожиданно отъехали от насыпи, развернулись и устремились к городу.
«Наверное, приказ отходить», — решил Сократилин и тоже отъехал от насыпи и стал разворачиваться. И тут он увидел перед своим люком комбата. Зверь зверем! Лицо темное, зубы оскалены, в руке пистолет!
— Куда?! Назад! Застрелю труса!
И застрелил бы, но не успел. Взрыв бомбы отбросил комбата от люка.
Сократилин оглох. Он рвал рычаги. Мотор ревел, а танк боком прижимало к насыпи. Богдан выскочил из машины и схватил себя за голову. С правой стороны не было ни гусеницы, ни ведущего колеса. Поодаль, скорчившись, лежал комбат и руками зажимал разорванный живот. Подбежали Могилкин с Левцовым.
— Кажется, готов, — сказал Левцов.
Могилкин наклонился над комбатом, потрогал пальцами лоб.
— Дышит еще.
— Все равно не выживет.
Сократилин уставился на Левцова.
— Что вы говорите, я ничего не слышу!
— Комбат кончается! — закричал Могилкин.
Сократилин побежал. Он и сам не знал, куда бежит и зачем бежит. Он бежал вдоль насыпи, мимо разбитых танков. Наконец он наткнулся на уцелевшую машину. Сократилин забарабанил по люку кулаками. Механик открыл люк.
— Комбат кончается! — закричал Богдан. — Чего рот разинул?! Спасать надо! — Сократилин рукой показал туда, где умирал комбат.
Но он уже был мертв. Они затащили тело комбата на танк, накрыли шинелью и поехали в Псков на виду немецких танков, которые, стреляя, приближались к железной дороге.
С потерей машины закончилась и служба Богдана в танковых войсках. С неделю он с «экипажем» проболтался при штабе своей бригады, которая ничего не имела теперь, кроме номера и штаба. А вскоре и штаб с номером ликвидировали. А Сократилин с «экипажем» попали в саперы. Его назначили командиром отделения подрывников. Дали еще трех солдат, шофера, «газик» с толом и «адскую машинку». Теперь Сократилин отступал последним и взрывал все, что надо было взорвать, и, конечно, в первую очередь мосты. Они взрывали железнодорожные мосты и шоссейные, железные, каменные и деревянные — через какой-нибудь вонючий ручей.
От Пскова до Новгорода на реках Великой, Шелони, Мшаге, Удохе (всех и не упомнишь) мосты и переправы были разрушены под руководством Богдана Сократилина. Взрывать приходилось и до прихода немцев, и после их прихода, и прямо у них на глазах, под носом. Подрывное дело опасное и даже интересное, во всяком случае не скучное. Только душа к этому делу у Богдана не очень лежала. Ведь взрывать-то приходилось собственные мосты!..
— Просишь рассказать какой-нибудь интересный случай?! — Богдан Аврамович усмехнулся. — А что ж интересного — взрывать деревенский мостик, без которого крестьянину ни туды ни сюды?.. Впрочем, изволь. Был такой случай.
…Тогда мы отступали к озеру Ильмень. Я разъезжал на трофейном немецком грузовике. Я его взял, когда наши крепенько стукнули под Сольцами корпус Манштейна. Это было в середине июля. Немец рвался к Новгороду. Танковые части подходили к Шимску. И тогда две наши армии ударили ему по флангам, с юга и севера. Немцы, не ожидавшие такого удара и пуще всего боявшиеся окружения, повернули назад. Их гнали километров пятьдесят. Правда, танкам и боевым частям удалось выйти из окружения, но зато здорово мы потрепали их тылы, и нам достались богатые трофеи. Мы воспрянули духом, славно повеселились. Коньяки, французские вина, шоколад, консервы… Да, было дело под Сольцами, есть что вспомнить. — Богдан Аврамович вздохнул и покачал головой.
— А сколько исправных машин он бросил! Да не одну сотню. Тогда-то мне и достался этот грузовик-громила. С полмесяца Манштейн не рыпался, все зализывал синяки да накапливал силы. На помощь к нему пришла дивизия «Мертвая голова». В первых числах августа опять попер.
Вызывает как-то меня командир нашей саперной роты и начинает крыть, почему это я, такой-разэтакий, мост у деревни Низы через реку Мшагу не взорвал. А мне откуда знать, что там мост? Не мог же я сразу по всем дорогам раскатывать. «Не разговаривать, — кричит, — мать твою, головешка! Немедленно взорвать! Не взорвешь — на глаза не показывайся!»
Конечно, если бы мы даже и не взорвали, ничего бы он не сделал. Командир наш был инженер, сугубо гражданский человек. Ругался он отменно, грозил часто и даже за кобуру хватался, а в общем-то никого пальцем не тронул.
Оседлали мы свой шарабан и поехали. Дело уже к вечеру. И вообще день был хмурый. С утра дождик грозился, да так и не собрался. Шарабан наш гремит, пылит. Солдаты мои в кузове болтаются, я с шофером в кабине, а кабина огромная, как деревенская хата. Проскочили поле, потом — лесок, за леском опять поле. В конце этого поля — роща. Подъехали, смотрим — погост, а не роща. Дорога обогнула погост, и как на ладони открылась деревня, а перед деревней река и мост. Река порядочная. Берега высокие, обрывистые, а между ними повис деревянный мост. Что надо мост: на быках, с перилами. «Прямо!» — командую шоферу. Из кузова мне кричит Левцов: «Старшина, посмотри в бинокль, что там за народ около пруда?» Бинокль у меня трофейный, отличный бинокль, цейсовский десятикратный. Командир роты очень хвалил и все сокрушался, что у него такого нет. Но я как-то не замечал его слишком понятных намеков. А отобрать его у меня он стеснялся. И вообще, как я приметил, хорошие люди все стеснительные.
Посмотрел я в бинокль и ахнул. Немцев около пруда кишмя кишит. Одни купаются, другие просто так лежат, отдыхают, на губных гармошках наяривают. Тут же валяются их мотоциклы. В деревне тоже полно немцев. Что делать? Приказ есть приказ… Эх, думаю, была не была! Смелость, говорят, города берет, а здесь какой-то паршивый мост. Решил взорвать у немцев на глазах. План избрал самый наипростейший. Просто подъехать на машине к мосту и взорвать. Машина-то немецкая, авось примут за своих. «Ты, — говорю шоферу, — подъедешь к мосту, остановишься и будешь делать вид, что у тебя что-то с машиной не в порядке. Ну хотя бы будто камера спустила. Помогать ремонтировать колесо будет Могилкин. А Левцов с Коноваловым возьмут взрывчатку — и под мост. А для отвода глаз можно взять ведро, будто за водой. А остальные будут сидеть в кузове и следить за немцами».
Так и сделали. Подъехали впритык к мосту, шофер выскочил из машины, постучал по колесу каблуком, потом схватил ключ и вместе с Могилкиным стали делать вид, что снимают колесо. А Левцов с Коноваловым взрывчатку в ведро — и под мост. Я из кабины за немцами наблюдаю, и карабин у меня на коленях. До немцев рукой подать. Сначала они на нас и внимания не обращали. Купаются, подштанники стирают. А пруд маленький, вода грязная, и гуси тут же плавают. В бинокль-то фрицы так близко, что хочется рукой потрогать. Все видно, даже волосатые ноги. Меня заинтересовал один пожилой немец с крупным морщинистым лицом. Стоял он в накинутой на плечи шинели, в пилотке, напяленной до ушей, и бросал гусям кусочки хлеба. Гуси дрались, а немец грустно улыбался. Он, наверное, в ту минуту вспоминал свой дом, где у него тоже есть гуси. И тогда я подумал, что сейчас немцу на все наплевать: и на Гитлера, и на войну. Если б его сейчас отпустили домой, он побежал бы и ни разу не оглянулся. Вдруг мои глаза встретились с глазами немца. Он что-то сказал, поднял руку и уставил на меня палец. Рядом стоявшие немцы тоже стали смотреть на меня и показывать пальцами. Я понял, что они насторожились.
